Когда дон Чезаре подстрелил четвертую водяную курочку, он, нажимая на курок, вдруг почувствовал, что у него онемела рука. В последние годы с ним такое бывало, нередко бывало. Сам он приписывал это явление своей манере стрелять не целясь, четким, сухим, решительным и на диво изящным движением вскидывая ружье, но постепенно, с годами в самом этом изяществе появилось что-то, пожалуй, преувеличенное, чрезмерное, четкость сменилась резкостью движений, что отдавалось в мускулах предплечья. Рука, плечо, а иногда и бедро надолго, на несколько часов, немели; в этих случаях Эльвира ставила ему горячие припарки. А старуха Джулия в твердом убеждении, что раз онемело, значит, тут повинен дурной глаз и надо против сглаза бороться, притаскивала в миске воду с оливковым маслом.
— Глаз, глаз ищите, дон Чезаре.
И она произносила заклинания, имеющие целью вызвать на поверхность воды дурной глаз, будь то один, будь то хоть целый десяток. Дон Чезаре не верил ни в сглаз, ни в заклинания, хотя не раз говаривал, что, по его мнению, колдовство не столь безрассудно, как, скажем, религия и медицина. Поэтому он и смотрел в воду с маслом, налитые в миску, пока не обнаруживал нечто действительно напоминавшее глаз, отчасти чтобы порадовать Джулию, отчасти из уважения к древнему городу Урия, где широко практиковался этот обычай, а еще и потому, что, не будь он неверующим из принципа, он скорее бы уж признал эти суеверия, чем суеверия религии или политики, коль скоро они восходили еще к традициям древней территории Урии, чьим последним сеньором был он, дон Чезаре. К вечеру или следующему утру от вчерашнего недомогания не оставалось и следа; рука, плечо действовали, как и раньше, и он становился все тем же могучим старцем, самым удачливым, самым элегантным из всех охотников их края.
К полудню он добрался до дома с колоннами (как раз в то самое время, когда Франческо Бриганте и донна Лукреция в пещере на мысе Манакоре, неподалеку от трабукко, заговорили о своей любви). После сиесты он спустился в большую нижнюю залу и уселся в неаполитанское кресло XVIII века с затейливыми золочеными деревянными подлокотниками, вырезанными в форме китайских уродцев; на плечо и на бедро ему поставили горячие припарки, а сам он накинул на себя темно-синий шелковый халат (из кармашка кокетливо выглядывал уголок шелкового белоснежного платка), вокруг него стояли кружком все три женщины: старуха Джулия, Мария, жена Тонио, и Эльвира, сестра Марии, наложница дона Чезаре. Тут в открытую дверь постучались — вошел агроном.
Мария живо бросилась к нему, желая помешать ему вступить в беседу с хозяином дома.
— Я пришел узнать, остался ли наш договор насчет Мариетты в силе, начал агроном.
— Конечно, остался, — ответила Мария.
Старуха Джулия приблизилась к ним.
— Это вы что, насчет моей дочки, а? — спросила она.
Он стоял перед этими двумя женщинами, с нежным румянцем на щеках настоящий северянин, — и во всех его повадках чувствовалась какая-то наигранная развязность, на лице застыло странно-противоречивое выражение растерянности и самоуверенности, весьма характерное для агрономов, которые, понятно, гораздо лучше разбираются в сложной науке земледелия, нежели крестьяне, но при всем при том агроном знает, что крестьяне зорко следят за ним, радуются любой его промашке, любому ложному шагу — словом, готовы придраться к первому же пустяку, чтобы поставить под вопрос всю их агротехническую премудрость. Поэтому агрономы чувствуют себя скованными по рукам и ногам даже тогда, когда речь идет не о земледелии.
— Я пришел узнать, остается ли наш договор в силе, — повторил он свой вопрос.
— Мы согласны, — ответила старуха Джулия, — только на тех же условиях.
— Тогда она может начать работу сегодня же вечером. Давайте я отвезу ее вещи на машине.
— Сегодня она… — протянула Джулия.
— Она к тетке поехала, — подхватила Мария. — В Фоджу…
— Ее тетка, та, что в Фодже, заболела, — добавила Джулия.
— Ну ладно, это неважно, — сказал агроном. — Начнет с завтрашнего дня. Я заеду за ней к вечеру.
— Она завтра к вечеру вряд ли еще вернется… — заметила Джулия.
— Потому что у нас тетка больна, — подхватила Мария.
Тут к ним подошла и Эльвира.
— По-моему, будет лучше, если Мариетта начнет у вас работать со следующего понедельника, — проговорила она.
Раздался голос дона Чезаре, легко покрывший все остальные голоса.
— Иди сюда ко мне и сядь! — крикнул он.
Женщины замолчали. Агроном вопросительно поглядел на Марию.
— Он с вами поговорить хочет, — пояснила та.
— Я же тебе сказал, иди сюда, сядь ко мне, — повторил дон Чезаре.
— Дон Чезаре хочет с вами поговорить, — живо вмешалась Эльвира.
Агроном не спеша подошел к креслу. Он терпеть не мог этой манеры богатых землевладельцев Юга обращаться на «ты» к молодым чиновникам, как будто они были его личными слугами.
Дон Чезаре показал на скамейку, стоявшую напротив кресла.
— Садись сюда, — сказал он.
Ломбардец сел. Женщины тоже подошли поближе.
— А вы, женщины, — скомандовал дон Чезаре, — оставьте нас одних.
Мария и Джулия бросились в дальний угол зала, к камину.
— И ты тоже, — обратился дон Чезаре к Эльвире.
Эльвира присоединилась к матери и сестре.
— Сколько тебе лет? — спросил дон Чезаре.
— Двадцать восемь, — ответил ломбардец.
— Неужели ты не понимаешь, что они все это нарочно подстроили, чтобы заставить тебя жениться на Мариетте?
— Мне уже об этом говорили.
— Ты нашего Юга не знаешь, — продолжал дон Чезаре. — Пропадешь как миленький.
— Ну, это мы еще посмотрим.
— Почему бы тебе не жениться?
— Я же не сказал, что я против.
— Деньги у тебя есть?
— Только жалованье.
— Ведь не государство же раскошелилось и построило тебе дворец для твоих коз.
— Я получил небольшое наследство. И все его ухлопал на хозяйственные постройки.
— Ты веришь в это дело?
— Я люблю свою работу.
— Ты мог бы жениться на дочке какого-нибудь землевладельца.
— Я об этом не думал.
— Сыновья наших землевладельцев ни на что иное не способны, как идти в адвокаты да в депутаты. Вот он, наш Юг. А агроном может оказать немалую услугу землевладельцу. Думаю, что дон Оттавио согласился бы отдать за тебя свою дочку. Хочешь, посватаю?
— Я за приданым не гонюсь, — ответил агроном.
Дон Чезаре приглядывался к своему собеседнику: выпуклый лоб, румянец, как и у всех там у них на Севере, упрямый и ребячливый вид юнца, окончившего высшее учебное заведение.
— Здесь у нас еще в V веке до рождества Христова уже были агрономы, начал дон Чезаре. — На козьих холмах по ту сторону озера уже тогда имелись ирригационные сооружения…
— Не понимаю, при чем тут это, — ответил агроном.
А дон Чезаре думал: «Просто крестьянин, решивший, что его крестьянских знаний достаточно для того, чтобы получить у нас права гражданства. Для того чтобы быть „принятым“ у нас, у самых старых горожан во всем мире, надо уметь жить». Но тут же мелькнула другая мысль: «Наше умение жить уже давным-давно безнадежно погрязло в трясине и в песках дюн, потонуло одновременно с благородным городом Урия, и остались от него одни только суеверия». Ему расхотелось унижать юнца.
— Что ж, ты прав, — сказал он.
— Вы не хотите, чтобы Мариетта пошла ко мне в услужение? — напористо спросил агроном.
— Она вольна поступать, как сама захочет.
— Если кто и может быть против, так это только ее мать. А не вы, надеюсь?
— Что ты об этом знаешь?.. — проговорил дон Чезаре.
— Если не ошибаюсь, право первой ночи отменено!
«Вот-то действительно дурак ломбардский», — подумал дон Чезаре.
— Значит, ты хочешь на ней жениться? — спросил он вслух.
— Это касается только нас двоих, ее и меня, ну, на худой конец, еще и ее матери.
— Понятно, — протянул дон Чезаре. — Предпочитаешь иметь ее, не связывая себя узами брака. Но если тебя заставят вести ее к алтарю, придется тебе все-таки подчиниться.
— Это уж мое дело, — отрезал агроном.
Он поднялся.
— Думаю, наш разговор окончен.
— Садись, — приказал дон Чезаре.
— Мне лично больше с вами разговаривать не о чем, — уперся ломбардец.
Но все-таки сел.
А дон Чезаре думал, что, когда ему приходило желание лишить девственности какую-нибудь из своих служанок, он ее брал, никому и в голову не приходило возражать. Если же он уступит Мариетту ломбардцу, его люди наверняка сочтут, что он в полном своем праве потребовать, чтобы сначала она провела с ним ночь или столько ночей, сколько ему заблагорассудится. А затем его женщины обвинят чужеземца, что это он, мол, лишил девицу невинности (как произошло это со святой Урсулой Урийской). Но коль скоро сам он был uomo di cultura, человеком высокой культуры, он подумал также и обо всех исторических, социологических, биологических, психоаналитических аспектах, которыми можно было бы объяснить культ девственности и одновременно желание ее похитить, что превращается прямо в какую-то манию у них на Юге. Что сам он лично этого предрассудка не разделяет. Что вовсе он не требовал, чтобы все без исключения девственницы его дома проходили через его постель. Что брал он женщину или девушку, если она приходилась ему по вкусу, в расчете только на собственное свое удовольствие, не гоняясь обязательно за девственностью как таковой. Что было бы слишком долго да и бесполезно растолковывать агроному, проникнутому сознанием своего двойного превосходства — как дипломированного специалиста и как уроженца Северной Италии, — неписаную, но четко сформулированную юрисдикцию Юга, классического края юристов. Что этот демократически настроенный чиновник преисполнится искренним негодованием, узнав, что на Юге еще полностью в ходу своя благородная феодальная юрисдикция, признаваемая молча, но безоговорочно. Однако каковы бы ни были вкусы дона Чезаре, каково бы ни было его мнение относительно девственности, он решил в данном случае, в случае с Мариеттой, воспользоваться своими привилегиями.
