отвечает она. — Свидетельство о рождении!
— Ладно, кончай!
Она выбивает за сигареты и отодвигает пиво в сторону.
— Без свидетельства о рождении — никакого пива! — говорит она. И хоть бы один мускул в лице дрогнул!
Я так завожусь, что мне уже наплевать на наше свидание. Очередь нетерпеливо шумит, приходится заплатить за курево, скорчить ей рожу и убраться восвояси. Когда я встречаю ее в четверть шестого, у нее в пластиковой сумке лежит пиво. Она так и катится со смеху при виде моей кислой как лимон физиономии.
— Нам дают со скидкой, это намного дешевле. Ты же знаешь, — говорит она и обнимает меня.
— Зараза, — говорю я. — Важничаешь, что тебе уже восемнадцать?
Я оттаиваю только после третьей жестянки пива. Мы отдыхаем на траве в Дворцовом парке. Как ни странно, никто не мешает нам пить пиво, гадов нет, и никто нас оттуда не гонит. Я молчалив и угрюм, денек у меня сегодня выдался тот еще — гонка да ругань. Мы решаем пойти в кино, но не можем договориться, на какой фильм. В конце концов мы идем, глядя на витрины и кинорекламы, и злимся друг на друга. И тут, как нарочно, в окне у «Шотландца» я вижу Май-Бритт и Бённу.
Похоже, они уже здорово накурились. Я тащу Сири к ним.
— Привет! — говорю. — Как жизнь?
Я знакомлю их с Сири, они обмениваются рукопожатиями. Вообще я веду себя глупо, наверно, хватаю через край, не знаю.
— Это мои самые лучшие друзья из нашей старой компании, — объясняю я Сири. — Самые что ни на есть лучшие, слышишь! Только теперь мы их больше не видим. Они теперь прячутся от старых друзей, честное слово!
— Кончай трепаться, — говорит Бённа.
Май-Бритт молчит, и мне почему-то кажется, что наше внезапное появление испугало ее.
— Рейнерт мне обо всех рассказывал, — говорит Сири.
— Я о тебе тоже слышала, — отвечает Май-Бритт.
От ее удалского говора уже почти ничего не осталось, только изредка вдруг прорежется, а вообще-то она говорит теперь по-городскому. Мы болтаем о том, о сем. Я говорю, что слышал, будто Стемми загремел за решетку.
— Его песенка спета, — говорит Бённа. — Попал в тиски.
— Ты что! — возмущаюсь я. — Ведь Стемми один из наших!
— Ну и что ж, что из наших? Разве я отрицаю? Просто я видел Стемми перед тем, как он загремел. И этот Стемми, Рейнерт, не имел уже ничего общего с парнем, которого мы знали.
Потом он начинает рассказывать фильм, который они с Май-Бритт только что посмотрели, о каком-то типе, он был всем в тягость, и поэтому ему сделали лоботомию. Так операция называется. Бённа говорит, что лоботомировать — это все равно что выхолостить. Только выстригают что-то в мозгу. «Кто-то пролетал над гнездом кукушки» называется этот фильм. Совершенно здоровый парень, просто он надоел им в больнице, вот они взяли и сделали ему лоботомию.
— Сумасшедшие, — говорит Сири.
— Точно, только у нас в Норвегии этого больше не делают, — говорит Бённа. — Я знаю одну девчонку, она работает в больнице, она мне рассказывала, что так делают в Америке, а в Норвегии с этим давно покончено. Он стал совсем безвольным, тот парень в фильме. Как тряпка.
— Фу, эти больницы. — Май-Бритт всю передергивает. — Этой зимой я работала в прачечной при больнице. В Акере. И бросила. Там столько крови! А я ее видеть не могу.
— Подумаешь, я с утра до вечера купаюсь в крови, — говорю я.
— Верно, ты ведь работаешь на Бойне, да?
— Угадала, — говорю я.
— Нравится тебе там?
— Что значит нравится? Если мне там что и не по нутру, так это не кровь, а мастер. Вот зверь!
— А я не выношу крови. Меня тошнит от одного запаха больницы.
— Да, — говорит Сири. — Плохо сидеть без работы, но и мучиться на работе тоже радости мало!
— А ты где работаешь? — спрашивает Бённа.
— В магазине.
— В магазине? В магазине-то хорошо, — говорит Май-Бритт.
Она вдруг становится какой-то рассеянной, вроде и не принимает участия в нашем разговоре, вроде она с нами и в то же время где-то далеко отсюда. Когда мы с Бённой выходим в уборную, я спрашиваю, как там у них с Май-Бритт. Он прислоняется к стене, вид у него усталый, растерянный, красные влажные губы припухли, кожа бледная.
— Паршиво, — говорит он.
— Почему вас теперь совсем не видно?
Он только мотает головой и повторяет, что все паршиво, но в подробности не вдается. Когда мы возвращаемся к столику, Сири говорит, что Май-Бритт ушла.
— Как так? — удивляюсь я. — Не могла же она в самом деле уйти?
Бённа пожимает плечами. Он как будто не удивлен. Сидит, смотрит в стакан с пивом и курит, торопливыми короткими затяжками. Потом поднимает на меня глаза.
— Значит, не понимаешь? — спрашивает он. — Так-таки ничего не понимаешь?
Я пристально смотрю на него.
— Сегодня пятница, — медленно говорю я. — Вечер. Вы с Май-Бритт теперь встречаетесь, верно? И вдруг вечером в пятницу она смывается от тебя, не сказав ни слова, пока ты вышел в уборную!
— Ничего мы не встречаемся, — холодно отвечает он. — Раз или два не в счет. Мы с ней не встречаемся.
— Ладно, — говорю я. — Пусть так. Но все-таки!
— Послушай. — Бённа встает. — Давай на этом закруглимся, а? Я удаляюсь. О’кей? До скорого! Привет, Сири, рад был познакомиться.
Мы с Сири молча сидим и смотрим на оживленную вечернюю толпу, а потом идем прошвырнуться вдоль причалов и крепости Акерсхус и возвращаемся к ней в Рёдтвет. Там-то меня и прорывает. Полночи мы не спим. Я говорю, она слушает. Из меня сыплется, как из дырявого мешка, я все говорю, говорю и все больше волнуюсь. О Калле. О том, что есть после смерти, если только после нее что-то есть, о том, стал ли Калле
