Вот уже рыцаря отделяет от польского лагеря десять верст. По лицу его градом льется пот, так как в воздухе стало душно, точно перед грозой, но он идет, не обращая внимания на приближающуюся грозу, ибо в сердце его поют ангелы. Дубовая роща редеет, впереди виднеется луг. Дубы сильнее шелестят, словно хотят сказать: "Обожди, ты был в безопасности среди нас!" — не у рыцаря нет времени, и он выходит на открытый луг. Посреди него стоит лишь один дуб, но более могучий, чем его товарищи в роще. Подбипента направляется к тому дубу.
Внезапно, когда от дуба его отделяют какие-нибудь десять шагов, из-под раскидистых ветвей гиганта выступают двадцать черных фигур, которые волчьими прыжками приближаются к рыцарю.
— Кто ты? Кто ты? — слышатся голоса.
Головы этих людей покрыты остроконечными шапками — это татары-табунщики, скрывшиеся под дерево от дождя
В эту минуту красная молния осветила луг, дуб, дикие лица татар и гигантского рыцаря. Страшный крик потряс воздух, и тотчас закипела борьба.
Татары бросились на Подбипенту, как волки на оленя, и схватили его своими жилистыми руками, но он встряхнулся, и все нападающие упали с него, как созревшие плоды падают с дерева. Потом заскрежетал вытаскиваемый из ножен меч — и тотчас раздались стоны, вой, призывы на помощь, свист меча, хрипение умирающих, ржание испуганных лошадей, треск ломаемых татарских сабель. Тихий луг зазвучал всеми дикими голосами, какие только могут вырываться из человеческих глоток.
Татары раза два толпой бросались на рыцаря, но он уже оперся спиной о дуб, а спереди прикрылся молниеносными движениями меча — и страшно рубил. Вскоре у его ног зачернелись трупы. Татары отступили, объятые панической тревогой.
— Див! Див! — завыли они.
Их вой был услышан. Не прошло и получаса, как весь луг наполнился пешими и конными. Бежали казаки и татары с косами, кольями, луками и горящими лучинами. Посыпались вопросы: "Что такое? Что случилось?" — "Див! — отвечали табунщики. — Лях! Див! Убить его! Нет, бери живьем, живьем!"
Подбипента два раза выстрелил из пистолетов, но этих выстрелов уже не могли услышать в польском лагере его товарищи.
Между тем толпа приближалась к нему полукругом, он же стоял в тени, опершись о дерево, и ждал с мечом в руке.
Толпа подходила все ближе. Наконец послышалась команда:
— Бери его!
Все бросились вперед. Крики умолкли. Те, что не могли протиснуться, светили нападающим.
Толпа закружилась под деревом, точно в водовороте; оттуда раздавались только стоны, и некоторое время ничего нельзя было различить. Наконец крик ужаса вырвался из груди нападающих, и они рассеялись в одну минуту.
Под деревом остался Подбипента, а у его ног груда вздрагивающих в предсмертной агонии людей.
— Веревок, веревок! — загремел чей-то голос.
Всадники тотчас поскакали за веревками и в одно мгновение привезли их И вот человек двадцать мужиков схватились за толстую веревку, по десять за каждый конец, и старались привязать рыцаря к дереву.
Но Подбипента рубанул мечем раз, другой — и мужики с обоих сторон упали на землю. С тем же самым результатом пробовали затем татары.
Видя, что слишком большая толпа только мешает, еще раз пошло человек пятнадцать самых смелых ногайцев, желая непременно взять живьем великана, но он их разорвал, как разрывает дикий кабан собак. Дуб, выросший из двух могучих деревьев, закрывал рыцаря сзади — спереди же тот, кто приближался на длину меча, погибал не издав даже крика. Нечеловеческая сила Подбипенты, казалось, возрастала с каждой минутой.
Видя это, разъяренные ордынцы отогнали казаков, и кругом раздались дикие крики:
— Ук, ук!
Тогда, при виде луков и высыпаемых из колчанов стрел, Подбипента понял, что приближается час смерти, и стал шептать литанию к Пресвятой Деве:
Воцарилась тишина. Толпа сдерживала дыхание, ожидая, что будет.
Первая стрела засвистела, когда рыцарь говорил: "Матерь Искупителя" — и задела кожу на виске.
Другая стрела просвистела, когда рыцарь говорил: "Преславная Дева" — и вонзилась ему в плечо. Слова литании смешались со свитом стрел. И когда рыцарь сказал: "Звезда утренняя!", стрелы вонзились ему в ноги, в плечи и в бока… Кровь с виска заливала ему глаза, и он видел, точно сквозь мглу, луг, татар, но уже не, слышал свиста стрел. Подбипента чувствовал, что слабеет, что ноги подкашиваются под ним, голова его склонилась на грудь, и наконец он склонил колени.
Потом почти уже со стоном рыцарь сказал: "Царица ангелов!" — и то были его последние слова на земле.
Небесные ангелы взяли его душу и положили ее, как светлую жемчужину, у ног царицы ангелов.
Глава VI
На следующий день утром Володыевский и Заглоба стояли на валах между солдатами, внимательно посматривая в сторону неприятельского стана, откуда приближались массы черни. Скшетуский был на совещании у князя, а его товарищи, пользуясь временным спокойствием, говорили о событях вчерашнего дня и о движении в неприятельском лагере.
— Это не предвещает нам ничего хорошего, — сказал Заглоба, указывая на идущую толпу неприятелей. — Наверно, они опять двинутся на штурм, а у нас уже отнялись руки.
— Какой там штурм, в ясный день и в такую пору, — возразил маленький рыцарь. — Они ничего иного не сделают, как только займут покинутые нами вчера окопы и будут стрелять с утра до вечера.
— Хорошо было бы грянуть в них из пушек.
Володыевский понизил голос:
— У нас мало пороху, — заметил он. — При таком расходе нам не хватит его даже на шесть дней. Но к этому времени, наверно, прибудет король.
— Пусть будет, что будет. Лишь бы только бедняжка наш Лонгин счастливо пробрался. Я не мог спать всю ночь, только и думал о нем, а когда мной овладевала дремота, то видел его в опасности, и мне его так было жаль, что от тревоги все тело у меня покрывалось потом. Это самый благородный человек во всей Польше.
— Так почему же вы постоянно лад ним насмехались?
— Потому что язык у меня хуже, чем сердце. Но не терзайте меня воспоминанием об этом, так как и без того я укоряю себя, а если, сохрани Бог, что случилось с Лонгином, то я до самой смерти не буду иметь покоя.
— Вы уж слишком не упрекайте себя. Лонгин никогда не обижался на вас, и я слышал, как он иногда говорил: "Язык злой, но сердце золотое!"
— Дай Бог ему здоровья. Благородный человек! Правда, он никогда не умел говорить по-человечески, но этот недостаток вознаграждался сторицею великими добродетелями. Как вы думаете, господин Володыевский, пробрался ли он счастливо?
— Ночь была темная, а неприятели после поражения страшно измучены. У нас не было настоящей стражи, а у них тем более
— Слава Богу. Я, между прочим, поручил Лонгину, чтобы он всюду расспрашивал о нашей бедняжке княжне, не видели ли ее где-нибудь, так как думаю, что Жендян должен был достигнуть королевских войск. Лонгин, наверно, не поедет отдыхать в свое имение, а приедет сюда вместе с королем, В таком случае у нас в скором времени может быть известие.
— Я надеюсь на ловкость Жендяна и полагаю, что он ее как-нибудь спас. Для меня было бы большим горем, если бы она погибла. Я недавно ее узнал, но уверен, что если бы у меня была сестра, то она была бы для меня не более дорога, чем княжна.
— Для вас сестра, а для меня дочь. От этих забот у меня окончательно поседеет борода, а сердце лопнет с горя. Чуть кого-нибудь полюбишь, как — раз, два, три! — и его уж нет, а ты сиди, горюй, да еще раздумывай с пустым брюхом ив дырявой шапке, через которую, как через плохую крышу, дождь мочит лысину. Теперь в Польше собакам лучше, чем шляхте, а нам четверым хуже всех Пожалуй, время уже отправиться в лучший мир, не правда ли, господин Володыевский?
— Я не раз думал, не лучше ли обо всем рассказать Скшетускому, но меня удерживает то, что он сам никогда не обмолвится о ней ни единым словом, а если кто-нибудь напомнит, то он только вздрогнет, точно у него в сердце кольнуло.
— Ну вот, как же ему говорить и растравлять раны, немного зажившие в огне этой войны, а ее, быть может, какой-нибудь татарин за косу ведет через Перекоп. У меня в глазах мутится, когда я представляю ее себе в подобном положении. Да, пора уже умирать, потому что на свете одни только мучения, и ничего больше. Хоть бы Лонгин пробрался благополучно!
— Должно быть, Бог его милует более, чем других, потому что он добродетелен. Но смотрите, что это там чернь делает?
— Солнце так ярко блестит, что я ничего не виду.
— Они, кажется, хотят срыть наш старый вал.
— Я ведь говорил, что будет штурм. Идемте отсюда, довольно уже стоять.
— Они не для того роют, чтобы, непременно идти на штурм, но потому, что им надо иметь открытый путь для отступления, и притом они, наверно, двинут по этой дороге беллюарды, в которых сидят стрелки. Смотрите, как сровняли землю.
