комнату, написала приглашение как надо, от своего имени, просто: «Мама, приходи ко мне на день рождения. Ты же обещала!» И никакой подписи. Написала еще одно. «Дорогой Габриэль! Любимый брат!» — это я писала итальянскому князю, которого мама якобы усыновила с папиного разрешения.
Но мне вдруг расхотелось ехать на Инзель, отвозить эти приглашения лично. Я попросила Генриха вызвать курьера и велела курьеру отвезти оба письма по маминому адресу — «Инзель-Сигет, IV/15, графине фон Мерзебург». Я хотела было отправить приглашение на Гайдна, 15, Петеру и еще прибавить конверт для Фишера (они же все время вместе), но потом решила, что за эти дни мы обязательно как-нибудь встретимся, и я передам им эти приглашения. То ли тому, то ли другому, то ли обоим сразу.
Так оно и случилось.
Я услышала какой-то шум в папиной комнате.
Я как раз занималась с Вяленой Селедкой, с моей учительницей всемирной истории и истории искусств — я вам уже говорила, вы, наверное, помните, что она была известная в свое время историческая романистка и сочинительница увлекательных биографий великих художников. Но папа почему-то был уверен, что именно такая учительница мне и нужна. И не потому, что я — девица, а она сочиняла романы для дам, а потому, что у беллетристов есть, как выразился папа, некий общий взгляд. А при изучении истории гораздо важнее — по папиному мнению — именно общий взгляд, а не имена и даты.
Итак, я сидела в своем жестком кресле, делая вид, что пишу конспект.
В углу комнаты на диване сидела Грета, вся очень нежная и идиллическая, с пяльцами в руках, вышивая гладью уголки тонкой белой салфетки, украшая их маргаритками в точном соответствии с бумажным узором, наколотым на ткань, — глядела на свое рукоделие, чуть-чуть близоруко щурясь. По-моему, у нее было неважное зрение. Может, это связано с беременностью? Черт его знает. Завтра мы собирались идти с ней к глазному врачу. Грета сидела, смешно подогнув ноги. Ее чудесные колени вырисовывались под новой просторной юбкой, а слегка круглящийся живот был прикрыт свежей блузкой и чем-то вроде казакина из синего атласа, который пока еще легко сходился на ней.
Я вдруг подумала: а вспоминает ли Грета об Иване? Думает о нем? Вдруг скучает? Все-таки отец ее будущего ребенка. И еще — это же не случайная быстрая связь вот с таким результатом. Чик-чик на сеновале после пасхального гулянья, и пожалуйте: животик. Нет, что вы! Их «роман» длился уже несколько лет, четыре или даже пять — если только можно называть «романом» шашни кухарки и повара. Ах, ну зачем же я так грубо и презрительно — шашни? Да, это была любовь, вот такая, которую этим людям даровала судьба — в тех границах, которые эта судьба для них назначила.
Я вспомнила Грету, когда я допрашивала ее, зачем она поехала с поваром Иваном в бакалейную лавку, и как она дерзко мне ответила: «Просто так. Прогуляться. Развлечься», — и какая она тогда была красивая, счастливая, уверенная в своей женской силе и притягательности. И как я ее ловко и жестоко обуздала, заставив показать мне, как она любится со своим парнем, то есть с Иваном. Ужасно я была злая и подлая. Но я не жалею.
Потому что, во‐первых, я сразу перестала ее ревновать. Странное дело! Когда я все это себе воображала, даже не представляла, а как будто словами в уме говорила: «Ее какой-то парень, ну, это самое…» — я просто умирала от ревности и ненависти, и к ней, и к этому Ивану. Но когда увидела — вся ревность сразу исчезла.
А во‐вторых, и это самое главное — после этого Грета полюбила меня. Правда, она говорила, что влюбилась в меня еще давно, когда я была совсем маленькая, восьми лет, с ножками-булочками, — но это она, наверное, фантазировала задним числом, так бывает.
Вот папа, например. Он говорит, что моя замечательная мама, Гудрун, графиня фон Мерзебург, с самого их первого знакомства была вот такая: насмешливая, колкая, всегда готовая поддеть, обидеть, поиздеваться. Да нет, конечно! Это он свои дальнейшие недовольства опрокинул в прошлое.
Но я не про папу, я про Грету.
Она так меня полюбила, что даже попросилась со мной в Штефанбург, помните? Чуть не плакала. А на вопрос об Иване тут же сказала: «При чем тут Иван? Какой еще Иван!» Почему же я ее не взяла с собой? Ответ простой и глупый: я боялась.
А вот теперь не боюсь.
Да, а что там с Иваном? Ну, тут все понятно. Она с Иваном продолжала любиться с досады на меня. Потому что я ее отвергла. Наверное, Иван ей даже предложение сделал, а она ему отказала.
Конечно, мне в голову тут же залетела нехорошая мысль, что это она хотела за него замуж, а он уже был просватан. За какую-нибудь девушку из богатой крестьянской семьи. Или за поповну. Или за повариху… Грета же была бедная, почти что сирота, только что красивая… Нет! Быть такого не может! Ну а если да, то все равно — она хотела за него замуж от тоски и горя, потому что безответно и безнадежно любила меня. Какое счастье, что она здесь. И я никогда, никогда ее не спрошу, что у них там на самом деле было с Иваном.
Потому что мое «самое дело» вот здесь, вот оно. С золотыми волосами и круглыми коленками.
Между тем Вяленая Селедка ходила по комнате кругами и, слегка жестикулируя, рассказывала про Сто дней Наполеона, про битву под Ватерлоо, не преминула упомянуть про знаменитый дождь и еще более знаменитый насморк, и про бульдожье упорство герцога Веллингтона, который, не жалея ни солдат, ни офицеров, вцепился — в самом деле, как бульдог — в окраину этой голландской деревушки и, наверное, поклялся страшной британской клятвой, что не сделает ни шагу назад. Далее Вяленая Селедка рассказала, что, по мнению герцога Веллингтона, битва под Ватерлоо была выиграна за несколько десятилетий до этого, и не здесь, в этих дождливых Нидерландах, а там, на Британских островах, на зеленых лужайках английских аристократических школ — Итона, Харроу, Регби и Винчестера.
Вяленая Селедка не преминула присовокупить, что нечто подобное спустя полсотни примерно лет сказал железный канцлер Бисмарк, с посмертной фотографией которого у меня вышел столь странный случай в имении, в разговоре с папой и с дедушкой, когда я во всех подробностях описала фотографию, которой на самом деле не было.
То
