затянулся и оглядел присутствующих:
— Ну как?
Глава четырнадцатая
«Признать невиновного виновным»
Судья Мухина очень волновалась. Собираясь в суд, она измерила давление и, удостоверившись, что оно в норме: 120 на 80, решила все-таки проглотить несколько крупинок валерьянки. Это обычно помогало ей справиться с тревогой. Казалось, все четко идет по плану, очерченному психологом Ведрашку в кабинете председателя горсуда. На протяжении всего процесса Галине Викентьевне удавалось вполне успешно затыкать рот адвокатам, когда они пытались довести до сведения присяжных нежелательную для обвинения информацию. Она старалась делать это деликатно, чтобы присяжные не догадались о жестком противостоянии между ней и защитниками Летучего. Трудней всего было с прокурорами. Приходилось помогать им выстраивать линию обвинения. Это вызывало яростную реакцию адвокатов, которые твердили, что судья выступает в несвойственной ей роли «второго прокурора». Но что было делать? Мухина видела, что прокуроры «плавают» в рамках плохо склеенного и сомнительного с точки зрения доказательств дела. Она понимала, что без ее помощи они завалят процесс, а отдуваться придется ей.
Сколько проблем возникло с вопросами для присяжных! Вопросы, накануне принесенные ей Ведрашку, были согласованы в следственном управлении ФСБ у того генерала, который курировал дело Летучего. Они были поставлены так хитро, что присяжным ничего не оставалось, как ответить на них утвердительно. Утвердительный ответ был запрограммирован. Адвокаты протестовали. Они требовали уточнить в вопросе, что Летучий передавал именно секретные сведения. Судья Мухина не могла этого сделать: во-первых, она не имела права изменить вопросы, присланные от кураторов процесса. Во-вторых, кто знает, что на этот вопрос ответили бы присяжные. Летучий и его адвокаты постоянно твердили: все сведения получены из открытых источников.
Вопрос первый. Имели ли место в период с февраля по июнь 1998 год встречи в Глазго и Лондоне с представителями военной разведки США Гарри Диддом и Брит Кокк?
Вопрос второй. Имел ли место сбор информации в Москве по просьбе Гарри Дидда и Брит Кокк?
Вопрос третий. Совершил ли Летучий это деяние за денежное вознаграждение?
Вопрос четвертый. Виновен ли Летучий в совершении данного деяния?
Вопрос пятый. Заслуживает ли Летучий снисхождения?
Больше всего Мухину смущало то, что адвокаты тысячу раз правы: по закону, сама по себе встреча Летучего с иностранцами не являлась преступлением. Кроме того, ни на следствии, ни на суде не удалось доказать принадлежность Дидда и Кокк к разведке. Очевидно, что вопросы поставлены некорректно. Но они, слава богу, не оставляли присяжным выбора. Поставь Мухина вопросы по-другому, обвинительный вердикт оказался бы под ударом. По окончании прений председатель горсуда вызвала ее в свой кабинет и в очередной раз повторила, что вердикт должен быть «единогласным». На судейском языке это означало — присяжные должны единодушно признать Летучего виновным.
После валерьянки и трех таблеток глицина тревога, с самого утра охватившая судью Мухину, отступила. Чтобы закрепить успех, Галина Викентьевна выпила две чашки кофе и собралась на работу. Прощаясь с мужем, она почти жалобно попросила:
— Пожелай мне удачи! Если вдруг присяжные подведут и вынесут не тот вердикт, который нужно, меня сошлют на кассацию.
Судья Мухина знала, что провинившихся переводят на «вторую инстанцию», на кассационное рассмотрение дел. Эта работа считалась второсортной. Во-первых, потому что рассматривать дела без свидетелей, а только лишь по документам не так интересно. Во-вторых, что гораздо более важно, сумма взяток по таким делам — несоизмеримо меньше. Кассационные жалобы обычно рассматривает коллегия из трех судей, поэтому приходится делиться.
— Не бойся, Галка, — попытался успокоить судью Мухину муж. — Контора редко ошибается. Раз к этому делу подогнали нужных людей, они не подведут. Надеюсь, угрызений совести ты не испытываешь. Парень попал, но ты же знаешь, он сам виноват. Пусть в газетах пишут, что приговор-де неправосудный. Пусть подают в Страсбург. Страсбург далеко, а нам тут жить. После приговора отдохнешь, потом защитишь диссертацию и, в случае чего, пойдешь преподавать в Академию ФСБ.
Галина Викентьевна была благодарна мужу за оптимизм и умение разложить все по полочкам. Его аргументы действовали лучше валерьянки и глицина. Из дома выходила уверенная в себе служительница Фемиды. Судья Мухина. Она ехала в суд, где должна была выполнить свою миссию.
* * *
Присяжная Елена Рогачева опаздывала на судебное заседание. Выйдя из метро, она перешла дорогу и, посмотрев на часы, поняла, что придется взять такси. Если поедешь на трамвае, обязательно опоздаешь. Еще издалека она заметила адвоката Анну Сваровскую. Та тоже направлялась к стоянке такси. Елена замедлила шаг. Она не хотела встречаться с адвокатом. Боялась, что та может заговорить с ней, и их, не дай бог, увидят вместе. Последние две недели переводчица «Интуриста» Елена Рогачева, которую присяжные против ее воли избрали старшиной, чувствовала себя отвратительно. Дело приближалось к развязке, и Елена знала, что ей придется голосовать за осуждение Алексея Летучего и от имени присяжных зачитывать вердикт. Одна мысль об этом была ей противна. Хотелось закрыть глаза и проснуться где-нибудь за тысячу километров от станции метро, откуда путь до горсуда с каждым днем становился все мучительней. В последние дни присяжные почти перестали разговаривать между собой в совещательной комнате. А если говорили, то только на темы, не имеющие никакого отношения к судебным заседаниям.
Атмосфера становилась гнетущей. Когда в прениях один из адвокатов заговорил о судебных процессах тридцатых годов и вспомнил прокурора Вышинского, Елена подумала, что он перегнул палку. Но Летучий в своем последнем слове довольно аргументированно объяснил, что он не виноват в том, в чем его обвиняют.
«Прокурор утверждает, что я-де осознавал общественно опасный характер обзоров прессы, которые я делал для Дидда и Кокк. Уже пять лет я задаю один и тот же вопрос и никак не могу уяснить логику подобного обвинения: на каком, скажите, этапе работа эта становится „общественно опасной“? На этапе приобретения газет? Или на этапе их чтения? Или когда я делаю вывод из прочитанного? Или когда я рассказываю о своем выводе кому-то? Насколько я знаю из Конституции, ни одно из этих действий не является противоправным, то есть опасности для общества не несет.
Если Конституция верна, и ее статья утверждает, что эти действия опасности для общества не представляют, что я понимаю и с чем согласен, — то как же тогда я мог бы „осознавать“ „общественно опасный“ характер этих безопасных, по признанию общества, действий? Шизофренией я не страдаю, что установлено экспертами, а без нее две взаимоисключающие точки зрения в голове уместиться не могут. В таких условиях логика обвинения здесь совершенно непонятна. Скорее всего, она просто неверна. А значит, неверно и основанное на ней утверждение о моей виновности.
Далее обвинение прямо переходит к утверждению, что я будто бы осознавал, что совершаю шпионаж. О
