Угрожая заключить отдельную сделку, по которой британские держатели облигаций получат часть выплат (хотя и по более низким процентным ставкам), а американские - нет, он нанес удар по англо-американским отношениям. (Шахт утверждал, что положительное сальдо торгового баланса Германии с Англией позволяет ей осуществлять процентные платежи.) Борьба за неравное обращение сначала с немецкими, а затем с австрийскими долгами станет самым большим разногласием между J. P. Morgan and Company и Morgan Grenfell.
В основе англо-американской империи Моргана всегда лежало скрытое противоречие. До тех пор пока интересы США и Великобритании совпадали, ее можно было разделить. Однако когда эти интересы расходились, британские и американские партнеры были вынуждены следовать желаниям своих правительств. Они были слишком глубоко погружены в политику, чтобы поступить иначе. Поскольку J. P. Morgan and Company теперь являлась миноритарным акционером, а не партнером Morgan Grenfell, между двумя компаниями возникла новая структурная дистанция.
Более двадцати лет Тедди Гренфелл был послом Моргана при британском правительстве. Теперь он, сам того не желая, передавал жесткие протесты своих нью-йоркских партнеров на Уайтхолл. Когда по Уолл-стрит поползли слухи об отдельной сделке Германии с Англией, Ламонт составил письмо британскому правительству с требованием взять на себя ответственность за американских держателей немецких долговых обязательств. Партнеры Моргана Гренфелла возражали против его резких формулировок, но Ламонт и Леффингвелл отказались отступить. Прикусив язык, Гренфелл передал телеграмму премьер-министру Рамзи Макдональду. Для письма, адресованного главе государства, в нем прозвучал едва заметный высокомерный аккорд, тон легкой угрозы:
До выпуска Внешнего займа 1924 года мы не были связаны с германскими финансами, государственными или частными, и мы осмеливаемся с большим уважением напомнить Вам, что в качестве премьер-министра Вы оказали нам честь, обратившись в нашу фирму..., где Вы передали нам просьбы правительства Его Величества о том, чтобы мы взяли на себя размещение займа Доуза в этой стране. . . . Между тем, по причинам, указанным выше, мы полагаем, что правительство Его Величества ... . пожелает всячески использовать свои добрые услуги для защиты интересов всех держателей этих займов, независимо от их национальности. . . .
Через две недели после этого Ламонт встретился с Невиллом Чемберленом, в то время канцлером казначейства. Это было типичное выступление Ламонта - жесткая решимость под обходительной вежливостью. Он заявил, что Morgans начал работать с Германией только потому, что Банк Англии хотел поставить Веймарскую Германию на ноги и дать ей возможность выплатить репарации. Приветливый и немногословный, Чемберлен спросил, что бы он мог посоветовать. Ламонт спросил, не отменит ли Чемберлен отдельное соглашение с Германией, если не будет восстановлена справедливость в отношении американских инвесторов.
Чемберлен: Я не считаю себя вправе пойти на отмену договоренностей с Великобританией, если она не выполнит мою просьбу в отношении США.
Ламонт: Нет, я не согласен и не ожидаю этого от вас. Я полагаю, что сделанные вами заявления будут настолько ясными и сильными, что позволят добиться аналогичного отношения к нам.
Британцы так и не пришли на помощь. Ламонта это особенно возмущало, поскольку он всегда считал, что инициатором сделки с Шахтом была Великобритания. Партнеры Morgan были поражены британским цинизмом и концом финансового лидерства, которое они всегда ассоциировали с Сити. Сам Шахт, похоже, не стал оспаривать версию Ламонта. Когда Джордж Харрисон отправился в Германию с поддержкой Рузвельта, Шахт выразил недовольство по поводу дискриминации американских держателей облигаций. Он сказал, что англичане шантажировали его своей сделкой, и постоянно говорил Харрисону "Да благословит тебя Бог!" за то, что тот выразил протест министру иностранных дел. Харрисон вернулся в Нью-Йорк очень встревоженным. "Он совершенно не согласен с Монти по поводу Гитлера и гитлеризма", - сказал Леффингвелл Ламонту о визите Харрисона. "За два дня в Германии он не увидел улыбки ни на одном лице".
Чтобы доказать свою правоту, Ламонт заставил госсекретаря США Корделла Халла высказаться по поводу дискриминационного отношения к американским держателям облигаций. Как он сказал Гренфеллу, "американское правительство очень сильно чувствует, что американское инвестиционное сообщество было обмануто". Джек Морган обратился к Монти Норману, который, по его мнению, был единственным человеком за пределами Германии, имевшим влияние на Шахта.
Норманн не был так расстроен действиями Германии и готов был сделать поблажки нацистам. Он продолжал испытывать больше враждебности к Франции, чем к Германии. В июле 1934 г. он прибыл в Нью-Йорк, выглядел больным и подавленным. Он сразу же позвонил Расселу Леффингвеллу и на такси отправился на улицу 23 Wall. Леффингвелл подвел итог их встречи для Ламонта: "Монти говорит, что Гитлер и Шахт - это оплот цивилизации в Германии и единственные наши друзья. Они ведут войну нашей общественной системы против коммунизма. Если они потерпят поражение, в Германии наступит коммунизм, а за ним может последовать что угодно в Европе". Такое высокое уважение к немецкой культуре заставило Нормана поддержать кредит Доуза 1924 года. Но теперь это восхищение сохранилось в изменившихся обстоятельствах. Как мы увидим, большинство партнеров Моргана относились к намерениям Германии относительно благожелательно, хотя с самого начала были и скептики. Цинично острый Гренфелл первым разобрался в маскировке Шахта, уже в 1934 г. полагая, что тот создает запасы сырья для подготовки Германии к войне.
Встретившись с Шахтом в Баден-Бадене в 1935 г., Ламонт выработал соглашение о погашении долга, которое обеспечивало около 70% процентов по двум крупным немецким займам. После этой встречи Ламонт и Шахт продолжали выступать по почте странным дуэтом. Они притворялись обычными банкирами в обычное время, хотя поведение Шахта становилось все более нестабильным. В 1936 году партнер Morgan Grenfell Фрэнсис Родд посетил Шахта в Берлине и застал его в безумно шутливом настроении. Он довольно легкомысленно попросил Родда "передать привет" Ламонту и расхваливал Morgan как лучший банк мира. Шахт даже пригласил Ламонта посетить Олимпийские игры, которые в том году проходили в Берлине.
В борьбе за власть Шахт в итоге уступил своему заклятому сопернику Герингу. Его падение началось после того, как он отказался от закупок иностранной валюты для нацистской пропаганды за рубежом и попытался ограничить военный импорт сырья до того, что можно было получить по бартеру. В конечном счете, Шахт был слишком ортодоксальным банкиром, выступавшим за замедление роста и гражданское производство, а не за постоянную военную экономику. В 1936 году, сидя на террасе в Берхтесгадене, Альберт Шпеер подслушал, как Шахт спорил с Гитлером в его кабинете. Как вспоминал Шпеер: "Где-то в 1936 году Шахт пришел в салон "Бергхофа", чтобы доложить. . . . Гитлер кричал на своего министра финансов, очевидно, в крайнем
