Когда я пришел к Штюрмеру в дом министерства иностранных дел, то был встречен им с знаками прежнего его внимания ко мне, которыми он старался подчеркнуть не только возврат его доверия ко мне, но и чувство его искреннего расположения ко мне и желание его снова содействовать моему возвращению к активной деятельности в рядах правительства. Переходя, затем, к делу Мануйлова, Б. В. Штюрмер повторил мне те же обвинения против А. Н. Хвостова, Климовича и Степанова, которые мне с его слов, передал гр. Борх, и добавил, что он, понимая значение общественного интереса к процессу Мануйлова, которым встревожен не только Распутин, владыка митрополит и Вырубова, и императрица, стремится, помимо личного своего расположения к Мануйлову, к недопущению постановки этого дела на суд и был бы благодарен мне, если бы я ему указал какой-либо выход из того тупика, в котором он ныне находится при изыскании способов погасить это дело, так как А. А. Макаров не подал ему никаких надежд на возможность прекращения дела Мануйлова по 187 ст.[*] уст. угол. суд. и лишь обещал переговорить с председателем суда о ведении судебного следствия в рамках поставленного Мануйлову обвинения.
Так как точку зрения А. А. Макарова на дело Мануйлова я знал, ибо по просьбе А. А. Вырубовой я лично выяснял его взгляд на процесс Мануйлова, то я посоветовал Штюрмеру переговорить с ген. Алексеевым, выяснить ему опасность постановки этого дела на суд вследствие причин, мною раньше отмеченных, и добиться передачи производства расследования по этому делу военному суду путем предоставленного по закону главнокомандующему (в данном случае ген. Рузскому) права изъятия, на основании военного положения, тех или других дел из общесудебного порядка. На это мне Штюрмер, изменившись в лице при упоминании мною имени ген. Алексеева, заявил, что он не считает возможным обращаться по этому поводу к Алексееву, так как из последовавшего, по распоряжению последнего, ареста Мануйлова, он усматривает чувство личного нерасположения Алексеева к нему; при этом Штюрмер сообщил об имеющихся в его распоряжении, в копиях, двух письмах А. И. Гучкова к Алексееву по поводу обвинения Гучковым ген. Беляева и Кузьмина-Караваева (начальника главного артиллерийского управления) в умышленном отклонении ими выгодных для правительства предложений о своевременном приобретении необходимых для армии предметов боевого снабжения. Письма эти, по словам Штюрмера, в агитационных целях широко были распространяемы Гучковым в среде депутатов и общественных деятелей, и потому обращения А. И. Гучкова к ген. Алексееву свидетельствовали о взаимных личных их между собою хороших отношениях, что вполне выяснило ему, Штюрмеру, позицию ген. Алексеева в отношении его к императрице и всем тем, кто, так или иначе, близок к ее величеству, вследствие чего он считает своим долгом с содержанием этих писем познакомить, для расшифрования ген. Алексеева, как государыню, так и его величество. Затем, Б. В. Штюрмер добавил, что он лично, как министр иностранных дел, сделал, с своей стороны, все, чтобы облегчить задачи нашей армии в войне с Германией и Австрией, путем отстояния наших интересов в будущем относительно судьбы Константинополя, а главным образом путем привлечения на нашу сторону Румынии. В этом последнем деле, по словам Штюрмера, он видит исключительно личную свою заслугу, так как ему пришлось приложить много усилий к исправлению ошибок в этом вопросе своего предшественника, — но все труды его не дали желательных результатов исключительно по вине ген. Алексеева, не сумевшего солидарным планом кампании и своевременной поддержкой использовать в благоприятном для России исходе выступление Румынии против Австрии.
Настоящее заявление Штюрмера о его роли в деле заключения договора с Румынией и относительно Константинополя для меня было неожиданно, так как в недавнюю пору, когда я был в составе правительства, я знал, какое огромное значение этим двум вопросам придавал Сазонов, неоднократно в моем присутствии делавший по этому поводу свои доклады в закрытых заседаниях совета министров, и потому я считал, что Штюрмер воспринял, в удачный для себя момент вступления в должность министра иностранных дел, окончательные результаты дипломатических переговоров по этим делам Сазонова. Что же касается Румынии, то мне было известно со слов ген.-адъютанта кн. Сумарокова-Эльстона, ездившего, по высочайшему повелению, в Румынию для воздействия через румынскую королеву[*] о присоединении этого государства к четверному согласию в дни нашего закрепления в Галиции, что, в эту пору, Сумарокову удалось склонить и короля и правительство, хотя и с большими усилиями, на открытое выступление их на арену военных действий в помощь России и только нерешительность Нератова, временно управлявшего министерством иностранных дел, затянула оформление этого соглашения официальным путем до последовавшего в скорости после этого нашего отступления из Галиции, после чего Румыния взяла обратно свое первоначальное обещание.
Прощаясь со мною, Штюрмер просил меня поддерживать с ним старые отношения и сообщать ему сведения о предположениях семьи Мануйлова в деле освобождения его из-под ареста. Как дочь Мануйлова, так и жена его, и Лерма в этот период времени почти ежедневно посещали Распутина, добились, через посредство последнего, свидания с Вырубовой, прибегли, при содействии Осипенко, к заступничеству за Мануйлова со стороны владыки и достигли, в конце концов, того, что Штюрмер, которого они обвиняли в нежелании реально помочь Мануйлову, искренно служившему его интересам, вынужден был принять меры к изменению способов пресечения Мануйлову возможности уклониться от следствия путем замены нахождения его под стражею в доме предварительного заключения домашним арестом, в виду его действительной болезни, на почве нервного расстройства, хотя Распутина, по выходе Мануйлова из тюрьмы, и сумели убедить в необходимости отказаться от услуг Мануйлова, в силу болезненного состояния последнего, но, тем не менее, Мануйлов, скоро оправившись от нервного удара, ежедневно посещал Распутина и, возобновив свои связи с Осипенко и гр. Борхом, настолько охладил отношения к Штюрмеру на почве своего дела со стороны владыки митрополита, Распутина и Вырубовой, что Штюрмер, не имея возможности прекратить дело Мануйлова при посредстве Макарова, сделал ответственным за него в глазах государя министра внутренних дел А. А. Хвостова, Степанова и Климовича и тремя докладами у государя постепенно добился неожиданного для всех этих трех лиц оставления ими своих постов.
О результатах этих докладов я знал своевременно со слов Мануйлова и Борха, который в особенности был вооружен против Климовича и имел возможность заранее его предупредить. Как товарищ министра внутренних дел Степанов, так и ген. Климович, при содействии ген. Глобачева, устроили свидание, каждый в отдельности, у себя на квартирах с Распутиным, причем Климович, как мне потом передавал Распутин и подтвердил сам Климович, виделся с ним два раза. Распутин охотно пошел хотя и на запоздалое сближение с Степановым и Климовичем. В этом сказалась отличительная особенность характера Распутина, психологически учитывавшего наиболее выгодный для него момент в минуты нервного подъема чувства некоторой обиды у лица, оставляющего свой пост для получения от него откровенных сведений по интересующему Распутина делу. Единственный человек, с которым Распутин побоялся свидеться после оставления должности, был ген. Комиссаров, против которого, боясь восстановления влияния Комиссарова на Распутина, настроил последнего, главным образом, кроме Мануйлова, тибетский врач Бадмаев, уверивший Распутина, путем свидетельских показаний своей прислуги, что, будто бы Комиссаров, во время завтрака у Бадмаева на его даче, снимая мясо с сига, которым закусывал, сказал, что таким же образом он снимет кожу с Распутина. Распутин до самой смерти не мог забыть Комиссарову истории с котом и сигом.
Свидания Степанова и Климовича с Распутиным не привели к желаемым ими результатам, но дали Распутину материал к обрисовке личности как Штюрмера, так и Мануйлова. Если Распутин и после этого до своей смерти поддерживал Мануйлова в его домогательствах о прекращении о нем дела, то действовал, в данном случае, не в силу особого своего расположения к Мануйлову и не под влиянием полученного им от Мануйлова подарка в 5 тысяч рублей, бриллиантового кольца, купленного для старшей дочери Распутина Мануйловым у Симоновича[*], после выбора бриллианта Вырубовой, как мне рассказывал потом Мануйлов, а исключительно в своих личных интересах, боясь каких-либо о себе разговоров на суде. Вследствие этого Распутин, незадолго до своей смерти, все-таки настоял на прекращении дела Мануйлова: почти накануне судебного разбирательства процесса Мануйлова, А. Ф. Трепов получил из ставки высочайшее повеление по этому поводу и, в силу этого, А. А. Макаров должен был, во избежание широкой огласки этого повеления, принять экстренные меры, по соглашению с председателем суда Рейнботом, к отложению, под благовидным предлогом, рассмотрения этого дела. Таким благовидным предлогом суд признал неявку свидетелей, показания коих имели существенное для дела значение. В числе этих свидетелей значился и я. В этот раз я на суд не явился, действительно, по болезни, так как у меня был карбункул на щеке, полученный мною во время моей служебной командировки по комитету в Закавказье, и меня лечил проф. Зиманский[*], ассистент которого и написал соответствующее свидетельство. Мое присутствие на суде по делу Мануйлова никакого существенного значения не имело, так как ни одного из инкриминируемых Мануйлову дел я не знал, но Мануйлов хотел, путем свидетельского моего показания, установить факт первого знакомства его с И. С. Хвостовым у меня в моем служебном помещении, а также получить одобрительную характеристику его деятельности, что совершенно не входило в мои планы, так как я должен был на суде коснуться того времени, воспоминание о котором лично для меня было тяжело и упоминание о котором на суде могло бы снова дать повод к нежелательным для меня разговорам, связанным с моим именем.
