«Терра-Нова» — деревянный барк, построенный в 1884 году фирмой «А. Стефен и сыновья», Данди. Её водоизмещение 764 тонны брутто и 400 нетто. Размерения — 187′ + 31′ + 19′ футов{235}. Паровые машины двойного расширения с двумя цилиндрами мощностью в 140 номинальных лошадиных сил.
Порт приписки Сент-Джонс, Ньюфаундленд. По меркам судов для полярных исследований «Терра-Нова» совсем не маленький корабль, но команда у Пеннелла была меньше, чем следовало бы иметь среди айсбергов и ледяных обломков, чаще всего при большой волне и туманах, а то и в полной темноте. Несмотря на это нас миновали многие обычные для таких плаваний опасности. Стояло лето. Путешествие оказалось сравнительно лёгким. Почти всю ночь сохранялся сумеречный свет, на борту было сколько угодно помощников, уголь лежал кучами. А вот возвращаясь из Антарктики поздней осенью, Пеннелл с экипажем хлебнул лиха: угля оставалось в обрез, море замерзало, гребной винт застревал во льду. Пеннелл крайне скуп на слова, и всё же, рассказывая о шторме, настигшем «Терра-Нову» на пути в Новую Зеландию в марте 1912 года, он признался, что временами ему казалось, будто ветер переносит судно с одного гребня волны на другой, а ночи тёмные и вокруг айсберги. В те дни и не пытались сесть за стол, грызли всухомятку то, что могли удержать в руке. Был такой час, когда он не знал, что с ними будет через минуту. А окружающие, говорят, глядя на него, думали, что ему нравится всё происходящее.
«Терра-Нова» после отправления телеграммы на родину должна была ещё сутки оставаться в море из-за договорных обязательств перед органами печати и. необходимости избежать нежелательного просачивания новостей. Кроме того, было очень важно известить родственников погибших до того, как сообщения появятся в газетах.
Поэтому 10 февраля в 2.30 утра наше судно, словно призрак, прокралось в небольшую гавань Оамару на восточном побережье Новой Зеландии. Со смешанными чувствами вдыхали мы знакомые запахи лесов и травянистых склонов, разглядывали смутные очертания домов. Маленький маяк без устали вопрошал световыми сигналами: «Что за судно? Что за судно?» Не получив ответа, там явно удивились и встревожились. Спустили лодку, Пеннелл и Аткинсон отправились на берег. Матросам, севшим за гребцов, строго-настрого наказали держать язык за зубами. Лодка вскоре возвратилась, и Крин сообщил: «На нас, конечно, насели, но мы ни слова в ответ».
Мы вышли в море.
И вот рассвело, мы увидели вдали зелёные поляны, деревья, деревянные дома здесь и там. Нами овладело нетерпение. Все вытащили присланные из дома вещи для берега, помятые от трёхлетнего лежания в сложенном виде, примерили — они оказались неприятно тесными. Надели ботинки — те причинили настоящую боль. Сбрили бороды! Сразу стало чего-то не хватать. А мы всё плавали туда-сюда вдоль берега, старательно избегая встреч с катерами береговой охраны.
Вечером пароходик, совершающий ежедневные рейсы из Акароа в Литтелтон, сделал крюк и подошёл к нам. «Всё в порядке? Где капитан Скотт? Вы были на полюсе?» Получив невразумительные ответы, отстал от нас. Так состоялась наша первая встреча с цивилизацией.
Назавтра, на заре, «Терра-Нова» с приспущенным до середины мачты белым вымпелом{236} медленно вошла в гавань Литтелтона. Мы не могли оторвать глаз от деревьев, зданий, людей. Всё иначе, чем в день отплытия, и в то же время всё так же. Словно нам привиделся кошмарный сон и не верится, что он кончился.
На буксирном судне прибыл капитан порта, в сопровождении Аткинсона и Пеннелла. «Можно вас на минутку, — позвал меня Аткинсон. — Знаете, все потрясены. Я даже не думал, что это произведёт такое впечатление». Для нас это тоже явилось неожиданностью: слишком долго мы отсутствовали, происшедшее несчастье переживали как свою личную трагедию, наши мерки как бы сместились. На берегу мы увидели, что вся империя, чуть ли не весь цивилизованный мир — в трауре. Как если бы каждый потерял близких друзей.
Известие об их гибели было сильным ударом для чувствительного предвоенного мира. Сейчас, хотя чувство трагичности почти утрачено, человечество по-прежнему скорбит о героях и гордится ими. Возможно, имя Скотта прежде всего вызовет в памяти его смерть (представьте себе, будто событие из жизни Колумба затмило открытие им Америки); но ведь доблесть Скотта не в завоевании Южного полюса. Он достиг нового континента, узнал, как можно по нему путешествовать, оповестил об этом мир — он открыл Антарктику и основал школу её исследования{237}. Он последний из великих путешественников-географов: бесполезно пытаться разжечь огонь на пепелищах. И он, наверное, последний полярный исследователь старой когорты, ибо, я уверен, будущее полярных исследований принадлежит авиации, но оно ещё не настало{238}. И он был сильным человеком; только найдя его тело, мы поняли, как силён он был и физически, и духовно.
В обеих полярных экспедициях его помощником был Уилсон, а в последней ещё и Боуэрс. Я думаю, никогда на свете не было такой хорошей санной партии, какую составляли эти три человека, счастливейшим образом сочетавшие в себе находчивость, стойкость и высокие идеалы. И они были хорошими организаторами. Правда, они организовали путешествие к полюсу, которое закончилось неудачей. Но так ли это?
Скотт утверждал, что не так.
«Причины катастрофы не вызваны недостатками организации, но невезением в тех рискованных предприятиях, которые пришлось предпринимать».
По словам метеоролога, они бы прошли в девяти случаях из десяти; но им выпал как раз десятый.
«Мы шли на риск, мы знали, что идём на риск. Обстоятельства повернулись против нас, и поэтому у нас нет причин жаловаться».
Лучшей эпитафии быть не может.
Он решил идти к полюсу единственным известным в то время путём: через ледник Бирдмора, откуда уже был разведан проход через-торы, отделяющие полярное плато от Великого. Ледяного Барьера. Вероятно, из залива Мак-Мёрдо только так и можно идти. Была и иная возможность — зимовать на Барьере, как это сделал Амундсен, в сотнях миль от береговой линии, тогда при походе на юг, к полюсу, остаётся в стороне ледяной хаос, образуемый Бирдмором при натекании на ледяную равнину. Но это требовало отказа от значительной части научной программы, а Скотт не такой человек, чтобы идти на юг только ради достижения полюса. Амундсен знал, что Скотт направляется в залив Мак-Мёрдо, и поэтому решил зимовать в Китовой бухте. А иначе, возможно, и он бы начал с этого залива. Вряд ли найдётся человек, который пренебрёг бы уже известными фактами.
Я говорил выше, что, по мнению некоторых, Скотту следовало бы взять за основу лыжи и собак. Но прочтите отчёт Шеклтона о том, как он открыл и прошёл ледник Бирдмора, вряд ли вы останетесь сторонником использования собак.
И действительно: мы по сравнению с Шеклтоном отыскали значительно более удобный путь подъёма, но сомневаюсь, что нам удалось бы поднять и спустить по нему собак, а тем более перевести через ледяные хаосы у сочленения ледника с плато, разве что имея в своём распоряжении сколько угодно времени для разведывания дороги. «Досюда собаки наверняка дошли бы», — обронил Скотт где-то под Клаудмейкером, на полпути к леднику. Но когда попадаешь на такие нагромождения льдов, какие мы пересекали на спуске, единственное, что можно сделать с собаками, — это бросить их в ближайшую пропасть. Если вы можете избежать таких завалов — ну, тогда собаки годятся в дело. Если же нет, то лучше без них, а те, кто утверждает обратное, просто не сведущи в этих вопросах.
Поскольку Скотт собирался идти через ледник Бирдмора, он, вероятно, был прав, не желая брать собак. По его плану, до подножия ледника грузы должны были везти пани, а начиная оттуда — люди. Но, сделав ставку на пони, Скотт не мог выйти раньше ноября: опыт похода для устройства промежуточных складов показал, что до этого срока суровые погодные условия не под силу лошадям. Правда, если бы он к подножию Бирдмора взял вместо пони собак, то мог бы выступить раньше. Это дало бы ему несколько дней выигрыша в гонке с подступающей осенью на обратном пути.
Подобные трагедии неизбежно вызывают вопрос: «Стоило ли оно того?» Но что чего стоило? Стоило ли рисковать жизнью, чтобы совершить подвиг? Или чтобы проиграть для своей родины соревнование? Подвиг, один только подвиг в чистом виде не особенно привлекал Скотта. Ему нужно было иметь и другую цель, и ею было познание. Уилсона подвиг сам по себе привлекал ещё меньше. Характерно, что, узнав о достижении полюса норвежцами, он ни словом не обмолвился об этом в своих дневниковых записях, опубликованных в настоящей книге. Словно это не имело для него никакого значения. И действительно не имело.
