Но когда в ход пошли нюхательные соли, Федя не выдержал. Расчихался, глаза приоткрыл…
– Феденька! Приходи в себя, сынок! Надобно!
Федя глаза открывал, как из омута выплывал. Черного, жутковатого…
– Маменька?
– Федя, с тобой все хорошо? Что она с тобой сделала?
С точки зрения боярина Платона, с Федей-то ничего не случилось. А вот с девушкой…
– Фёдор, ты что помнишь-то?
Голос боярина словно какую-то плотину прорвал. Фёдор огляделся, наткнулся взглядом на обрывки девичьей рубахи – и лицо руками закрыл.
– Ох!
– Это не впервой? Такое? – озарило боярина.
Фёдор ссутулился еще больше.
Любава рот открыла, да тут же его и закрыла. А боярин приказал со всей строгостью:
– Рассказывай, Федя.
– Рассказывать нечего, – глухо отозвался царевич. – Было однажды. Руди порадеть решил…
– Еще и Руди?
– Он мне такую же девку подсунул. И… случилось. Тело он потом вынес, никто ничего плохого и не подумал. Татей ночных обвинили.
– Та-ак… только один раз?
– Да.
– И тоже… она тоже рыжая была?
Фёдор голову вскинул и на дядю посмотрел недобро.
– Она тоже была на Устю похожа. Но подделка!
Боярин даже опешил. А Фёдор добил:
– Не знаю, что себе Руди думал, что ты думал, боярин, но больше я такого видеть не хочу.
Платон только квакнул. Будь он один, кто знает, чем дело бы кончилось. Но царица себя в обиду не дала. Уперла руки в бока, как купчиха с ярмарки, и на сына уставилась. В упор.
– Феденька, а когда женишься, ты Устинью свою так же задушишь?
– Не задушу, – спокойно ответил Фёдор.
Возбуждение прошло, и теперь парня охватило равнодушие. Так что отвечал он спокойно и рассудительно.
– Ты в том уверен?
– Уверен, маменька. Я себя помню… почти. Я так озлился из-за подделки… не Устинья это! Понимаешь, не Устя! Другое, чужое, не мое! Руки сами сомкнулись!
– Вот как…
Платон Митрофанович не знал, что делать.
Хотя…
Ежели по Правде, то за убийство холопки вира полагается. Но и только. Хорошо, заплатит Фёдор ему несколько рублей серебром, чай, не обеднеет. А дальше что?
Ему ведь за это больше и не будет ничего. Разве что Борис прогневается, бояре косо смотреть будут… А больше и ничего такого [41].
– А коли так… изволь мне помочь, племянник. Али мне слуг кликнуть и приказать из твоих покоев мертвое тело вынести? Ладога сплетнями полнится, мигом до твоей Устиньи добегут…
Фёдор побледнел.
А вот об этом он не подумал. Сможет ли он все объяснить Усте?
И как она смотреть на него будет?
– Не смей! – выдохнул он.
Рот искривился, руки напряглись… сейчас кинется.
– Не буду. И запомни, племянник. Я-то молчать буду. И матушка твоя молчать будет. А вот кто другой – не знаю.
– Руди молчит.
– Руди тоже виновен в смерти той девушки… кто она была?
– Не знаю… какая-то лембергская девка. Лиза, кажется… Я потом ее семье денег дал.
– Ясно. Так вот, когда не хочешь, чтобы о тебе черные слухи пошли, изволь помочь.
– А ты, дядя… маменька, это ведь вы оба затеяли?
Любава Никодимовна вздохнула:
– Мы как лучше хотели, сынок.
– Знаю. Только впредь так не делайте никогда.
Любава и не собиралась. Из этой беды выбраться бы.
И с Руди она поговорит. О таких вещах она знать должна! Обязана!
– Уверен ты насчет Устиньи, сынок?
Фёдор еще раз кивнул:
– Матушка, я потом пробовал… не важно. Такое у меня, только когда я понимаю, что обмануть меня хотят. Что не она это, а кто-то под нее подделывается. А когда я знаю, что не Устинья это, все в порядке. Мы с Руди проверяли.
Счет к Руди увеличился. Царица зубами скрипнула…
– Феденька, мы сейчас никого звать не будем. Ты себя как чувствуешь?
– Лучше. Эта хоть руки мне не подрала. И то радует.
Руки и правда были целы. На груди пара царапин, но это так, мелочи.
– Тогда одевайся, Феденька… то есть одежду поправь и иди с дядей. Помоги ему тело вынести, да и возвращайся.
Фёдор кивнул, послушно подтянул штаны, затянул ремень и отправился вслед за боярином. Тело и правда надо убрать.
А царица, оставшись одна, упала на колени перед иконами.
– Господь наш, Творец и защитник… [42]
Как-то молиться было тяжеловато.
Мысли кружились и вспыхивали огнями. Обжигали и замораживали одновременно.
Неужели это за ТОТ грех?
Неужели это расплата?
Глава 10
Из ненаписанного дневника царицы Устиньи Алексеевны Соколовой
Я сделала все, что могла.
Фёдор меня видел и заинтересовался. Бывшего мужа я знаю. Когда б я ему глазки строила да хихикала, он бы ко мне мигом интерес потерял. Не нужно ему то, что легко достается.
Ему то подай, что просто так не получишь.
Когда б он от меня отказался и ушел, я бы порадовалась. Но и в этот раз события не изменились.
Почему я его привлекаю?
Сейчас я могу предположить, что его привлекает моя сила, моя пробужденная кровь. Она его и тогда привлекала, чуял он во мне скрытое, но кровь так и не запела, не проснулась. Фёдор разочаровался и отослал меня в монастырь.
Может быть.
После смерти любимого я не жила, я существовала. Какая уж тут сила…
Сейчас я более привлекательна для Фёдора. Ежели его дядя, боярин Раенский, об отборе для невест царевичевых заговорил… смотрины мне устроил. Сначала он.
Потом царица Любава.
Дрянь мерзкая!
Вот кому бы я зубами в горло впилась, не пожалела. Она заговор устроила, она моего любимого в могилу свела, ее руками все сделано было. А не руками, так задумками.
Что уж теперь…
Тогда я ей подходила как невестка.
Глупая, покорная, спокойная – чего еще желать? Чтобы Фёдор при моей юбке сидел денно и нощно, чтобы мы оба ее слушались. Она это получила. Почти.
Фёдор все же срывался, уходил с Истерманом, с дружками… потом возвращался. А она правила Россой в свое удовольствие. Она и ее семейка.
Твари жадные!
НЕНАВИЖУ!!!
Сейчас я сделала что могла. Фёдору я по душе пришлась, он меня в палаты тянуть будет. На отбор, в невесты. Так что попаду я, куда мне надобно. Хотя и ненадолго, да мне надолго и ни к чему. Тут уж либо пан, либо пропал.
Царице я, напротив, не по душе. Она все сделает, чтобы Феденьку своего обожаемого от меня отвернуть, другую ему подсунуть.
А и пусть.
Мне главное в палаты царские попасть. А потом… потом я разберусь уже, что делать. Найду тропиночку. Пролезу, гадюкой проскользну, на брюхе проползу.
