это Траутвейн; и в самом деле никто его не узнал. Но вот надо пересесть на номер двадцать четвертый. Здесь их подстерегают новые опасности, на остановке всегда так людно, тут легко может случиться, что тебя узнают и схватят. А двадцать четвертого нет как нет; если мать не одна, это опасно, даже горничная Лена – и та опасна. Наконец они стоят у дверей квартиры. Но Зепп вдруг заявляет, что все это невозможно глупо; он поедет в Одеон и отправится в свой класс. Она в отчаянии, она заклинает его, приводит довод за доводом. Зепп вызвал лифт, но не успел войти, как Анна нажала на кнопку и послала кабину обратно вниз. Зепп только зло рассмеялся и стал спускаться по лестнице. Есть от чего прийти в отчаяние, он всегда верен себе, нет границ его упрямству. И теперь – ведь она это предвидела – кто-то поднимается по лестнице ему навстречу и заговаривает с ним.
– А, вот и вы, господин профессор.
Это его ученик, Анна знает его, но не может вспомнить, как его зовут. Они идут опять наверх. Ученик – его фамилия Гольцман или что-то в этом роде – подмигивает ей и Зеппу, нагло, фамильярно, подло.
– Легко могу себе представить, что происходит, но не бойтесь, я вас не выдам.
Анна, однако, понимает, что это ловушка. Лифт опять поднимается, теперь это, наверно, они, и они заберут Зеппа. Лифт остановился с глухим шумом, дверь открылась – и Анна проснулась, вся в поту.
Она стала озираться и с большим облегчением поняла, что находится в гостинице «Аранхуэс», в городе Париже, а не в «третьей империи», что ей нечего бояться лифта, поднимается он или опускается. Такие сны, будто она в Германии и ее преследуют нацисты, часто виделись ей, и почти все эмигранты рассказывали, что им снятся такие же ужасы. К числу хороших минут в жизни эмигранта – их немного – принадлежит минута, когда просыпаешься и начинаешь понимать, что ты не на родине.
Анна открыла ставни. Теперь, вечером, дышалось чуть полегче. Она окинула комнату взглядом хозяйки. Зепп отличается способностью производить неимоверный беспорядок. Письменный стол, как всегда, загроможден, она обычно убирает его с предельной осторожностью, не перекладывая вещей с места на место. Серо-голубой конверт со штампом «Парижских новостей» можно со спокойной совестью выбросить в корзинку для бумаг. Или Зепп сделал себе на нем какую-нибудь пометку? Нет, письмо лежит рядом. Она взяла его в руки и непроизвольно, без всякого любопытства прочла; у Зеппа не было от нее секретов.
Она прочла, она поняла.
Ей всегда было ясно, ясно как день, что так оно будет. Но сейчас, когда письмо лежит перед ней, написанное на машинке, на нее нападает такой страх, что начинают дрожать колени. Анна стоит, прислонившись к письменному столу, опустив руку с письмом, и не догадывается присесть. «Я же знала», – отмечает она, и к ее отчаянию примешивается слабая и печальная нотка удовлетворения: она была права.
«Значит, все кончено», – деловито установила Анна.
Но тут она взбунтовалась, нет, она не сдастся. Как это – все кончено?
Еще остались деньги от гонорара за «Персов». Ей предстоит получить премиальные у Вольгемута, до зимы они прекрасно продержатся, а за это время она непременно найдет другую работу.
Превосходно. Если бы дело шло только о ней и Гансе, она бы не боялась. Но с Зеппом так неимоверно трудно. Он сопротивляется всякому разумному изменению условий жизни, он все губит, в нем живет какой-то дикий инстинкт разрушения, над которым никто не властен. То, что он неряха, что он не хочет в Лондон, что он выбирает себе таких друзей, как Черниг, Гарри Майзель и Рингсейс, – все это идет из одних и тех же мрачных глубин. Это началось, когда он покинул Германию, вынужден был уехать из Мюнхена. Он, не сопротивляясь, падает, он хочет упасть. Может показаться, что вместе с Мюнхеном у него отняли его естественную опору – и он не может не рухнуть.
Так чувствует Анна, это скорее чувства, ощущения, чем мысли, но они поражают ее сильнее и опаснее, чем мысли. Иногда бывает, что сначала стойко выдерживаешь удар и лишь некоторое время спустя, когда все уже давно кончилось, тебя начинает трясти. Так и Анну только теперь со всей силой охватывают гнев и отчаяние.
Она с трудом дотаскивается до кровати и садится на нее, перегнувшись вперед, опустошенная. Уставилась в грязный паркет. Дыра в полу все еще не заделана, и деревянная планка не исправлена. Она говорила об этом господину Мерсье пять-шесть раз, но он отмалчивается, он не починит пола, пока кто-нибудь не сломает себе ногу.
Письмо пришло сегодня утром. Сегодня – понедельник. Вчера, в воскресенье, Зепп не был в редакции. Значит, скандал, по-видимому, произошел еще в субботу; в субботу он отказался от должности. Поэтому, вероятно, он и вел себя все время так странно. Но почему он ни звука не проронил о происшедшем? Что это за враждебная замкнутость? Как он мог эти бесконечные полтора дня и две ночи прожить рядом с ней, сидеть, лежать, болтать, спать, есть – и ни словом не обмолвиться о самом важном? Упрямо, зло затаить все? Неужто между ними уже нет ничего общего? Так далеко они ушли друг от друга? Что же они – враги?
Это же бесчеловечно – как он с ней обращается. Когда он наскандалил в редакции, неужели у него не было ни одной-единственной мысли о ней? Не мог же он не знать, как сильно ударит по ней то, что он натворил. Быть может, он и сделал это ей назло. Неужто многие прожитые вместе годы уже ничего не значат – и только потому, что мы с ним не в Мюнхене, а в Париже?
Он получил это письмо сегодня утром. Почему он даже и тогда не раскрыл рта? Почему он не позвонил ей, не посоветовался с ней? Если уж он молчал в субботу и в воскресенье, как мог он, получив письмо, продолжать эту подлую игру в прятки? Или он хочет показать ей, что она уже для него чужая, что он сам справится со своими делами?
Сегодня она еще раз поговорит с господином Мерсье. Он обязан починить паркет. Это же срам, до чего здесь все запущено, они скатываются все ниже и ниже. Деревянная планка. Паркет. «Вы еще сбавите спеси, фрау Кон».
Зимели уже уехали. Одинока я, как пес. Не с кем словом перемолвиться. Разве с Элли Френкель?
Вероятно, Зепп прав,
