да и к морде прижали. Она и спит…
– Понятно. Не тискали, не лапали?
– Пока нет, боярин. Ты ж сказал…
– Я от своего слова не отказываюсь. Все, передай Хорю, к полудню будем.
Наемник поклонился и убрался восвояси.
Истерман довольно потер руки.
Все складывается как нельзя лучше. Уже завтра Фёдору будет наплевать на заносчивую девку. Может, дня три потешится. А потом…
У всех девок между ног одно и то же, Руди знает. И одна не лучше другой. Чего ради них рисковать? Чего себя переламывать? Поиграет Феденька, да и кинет ее…
Может, потом и Руди испробует, что останется. Видно будет.
Что ж.
Завтра, к полудню…
* * *
Медведь потешился на славу.
Два человека, три лошади. И злобный, как хорек, Хорь, который обнаружил, что птичка улетела.
Ни бабы, ни веревки.
По лесу неслись такие ругательства, что листья с деревьев опадали. Впрочем, кроме листьев, никто и не реагировал.
Устинья уже была достаточно далеко и не слышала, наемники, хоть и были рядом, и не такое слыхивали. А медведь…
А медведь был доволен и счастлив.
Он и с собой мясо унес, и знал, что большая куча мяса осталась в лесу. И он завтра еще за ней придет.
Он наестся и уляжется спать. И будет крепко спать до весны.
Зов не обманул.
Хороший зов, правильный.
Медведь его запомнил. Случись что – он снова придет. Мясо – тоже хорошо. Правильно.
И медведь с удовольствием заглотил кусок конины.
* * *
Устя вышла к Ладоге достаточно быстро. И едва не расплакалась от облегчения.
Да, река, пока еще не город. Но – государыня Ладога! Широкая, раздольная, свинцово-серая в ночной темноте. А еще… холодно!
В лесу тоже нерадостно, но рядом с рекой и вовсе грустно. От нее влага, сырость, промозглость…
Так что Устя кое-как спустилась к воде, благо берег был пологий, и от души напилась. Потом съела хлеб и еще попила воды.
И спокойно пошла вдоль берега, по траве, вниз по течению. Рано или поздно она выйдет к городу. Искать ее?
Может, и будут. Да кому в голову придет, что она так поступит?
Что бабе положено?
Правильно, с воплем ужаса по лесу метаться, пока ее не сожрет кто. Или разбойники не найдут.
Вот и ладно. Пусть кто хочет, тот и бегает, а ей некогда.
Ей домой пора, там небось маменька себе места не находит.
Устя крепко сжимала нож и шла домой.
Она не задумывалась о том, что хорошо видит в темноте. Ее не удивляло, что она никого не встретила на своем пути, ни птиц, ни зверей. Да что там!
Ночные бабочки – и те к ней не подлетали.
Внутри ровно и спокойно горел черный огонек. И Устя ничего не боялась.
Умирать не страшно и не больно. Она уже умирала, она знает…
Река медленно катила свои волны, шептала что-то юной волхве. Успокаивала как могла.
Все ты делаешь правильно, Устяш-ш-ш-ша, все хорош-ш-шо…
* * *
Среди ночи проснулась старая волхва.
Сердце сдавило. Трепыхнулось, опять отпустило…
Неладное что-то.
Устя?
А больше не за кого ей было волноваться. Что-то неладное творится с внучкой, бабушка то понимала, а сделать ничего не могла, слишком она далеко. Слишком. Только и оставалось, что молиться. Села на лавке, зашептала просьбу к Живе-матушке…
Долго звать не пришлось – отозвалась богиня.
Словно солнышком теплым повеяло, и поняла Агафья, что происходит.
Плохо сейчас Устинье.
Тяжко, сложно. Но поняла также, что справится ее внучка. Сильная она. Сильная и умная.
Богиня, помоги ей.
Мои силы возьми, а ей помоги…
И показалось Агафье, что ее снова теплым погладили.
Не надо.
Не жертвуй собой, ни к чему это сейчас. Все будет хорошо, Агафьюшка. У каждого своя дорога, у каждого своя ноша. Ты свою неси, а уж за богиней долга не останется.
А тревога все равно не унималась. Так ведь внучка же… даже когда и знаешь, что все будет хорошо… так пусть оно сначала будет, а потом и Агафья успокоится. Так-то оно надежнее.
Только к рассвету смогла выдохнуть старая волхва.
Поняла, что с внучкой все хорошо, и на лавку прилегла.
Все…
Можно дух перевести и поспать.
Все. Хорошо.
* * *
Шла себе Устинья, шла, а потом и думать начала. Когда возбуждение от побега схлынуло, когда успокоилась она чуточку, когда дышать ровнее смогла.
В город бежать?
А успеет ли она до рассвета? А то ведь вид у нее…
Сама себя увидишь, так испугаешься. Волосы лохматые, повязка потерялась где-то, душегрея вот разорвана, сарафан – как будто его кошки драли, а уж грязи на ней – на скотном дворе так и меньше будет. И в таком виде по городу идти?
Ой неладно будет.
Как увидит ее кто, так испугается. А если кто знакомый?
Как она потом объяснит, где была, чего искала? Век не отмоется! И почему-то обиднее всего было, что осталась она и без стекляруса, и без иголок, и без шелка.
Вот зачем оно разбойникам и татям?
Гады они! Просто гады!
Да только татям с ее ругани ни жарко ни холодно, и беды нет. А делать-то ей что? И в город так нельзя, и домой… а ежели там еще кто ждать будет?
Может, и нет, ну а вдруг?
К примеру, уцелеют у разбойников хоть две лошади, так они ж и до Ладоги вмиг домчатся, и своим весточку дадут, и ее стеречь будут. Ох не добром та встреча закончится.
Устя за собой хоть силу и знала, а пользоваться ею как следует – нет, пока не сможет она.
Старая волхва – та и сердце остановит, и ужас смертный нашлет, и кровь в жилах створожит… она-то может. А Устя не сумеет пока. Нет у нее таких навыков.
Так что вздохнула Устя и пошла дальше.
Матушка Жива, что делать-то?
А может, то и делать?
Пойти в святилище матушки, в ноги волхве кинуться. Попросить, чтобы ее родным весточку дали, а самой подождать.
Так-то и батюшка поймет. Куда ж ей еще бежать было?
А потом и наново приехать можно, поблагодарить. Почему ж нет?
Святилище. А где оно?
Устя прислушалась к себе. Огонек под сердцем горел ровно и спокойно. И тянуло ее… да, вот туда. Налево. И не так уж это далеко. Может, час ходьбы от реки, может, полтора.
Устя посмотрела на Ладогу, коснулась поверхности воды рукой.
– Благодарствую, государыня Ладога.
Напилась на прощанье – да
