Усердно занимаясь делами армии и разведки, Багратион думал и о том, как ему восстановить свои прежние сильные позиции при императорском дворе. 19 октября 1811 года он написал Барклаю письмо, в котором просил его, «пока еще со стороны наших соседей не происходит никакого движения, исходатайствовать высочайшее у государя императора соизволение прибыть мне зимним путем, как удобнейшим для поездки, на самое короткое время в столицу для личного объяснения с Его величеством и с вами по некоторым частям, до армии касающимся, так равномерно обнаружить качества замеченных мною особ, и тем внутреннюю безопасность нашу поставить на основательных и твердых мерах». Багратиона беспокоила благонадежность украинской и польской шляхты, жившей в своих поместьях и городах Волынской и Подольской губерний. В письме он сообщал о том, в чем окончательно убедился: «Многие из значущих по достатку своему особ, не приверженных к нам ни наружно, ни внутренно, имеют сильное влияние и между собою сношения как здесь, так и в Герцогстве Варшавском. Пребывание их в сем крае я нахожу весьма вредным и в том утверждаюсь мнении, что сего рода людей крайне необходимо удалить во внутренние российские города и тем прервать всю здешнюю и заграничную связь». Багратион был убежден в пользе депортации наиболее опасных для русского владычества местных дворян, писал, что «имена их мне известны, о коих официально отнестись к вам не могу, ибо легко статься может, что и в самой столице найдутся люди, которые сие опровергнут»26.
Однако попытка хотя бы на время вырваться в Петербург не удалась, опала, наложенная на него — правда, в весьма мягкой форме, — не проходила. Государь уже не хотел, как это было прежде, видеть его за своим столом. Известно, что «наш ангел» (как называли императора Александра) отличался злопамятностью. 23 ноября 1811 года Барклай писал Багратиону без околичностей: «М[илостивый] г[осударь] Петр Иванович! Его императорское величество по настоящим обстоятельствам находит пребывание ваше при войсках необходимо нужным, а потому на отношение вашего сиятельства ко мне от 19 октября Высочайшего соизволения не последовало, но государю императору угодно, чтоб вы уведомили письменно об именах известных вам особ, подающих на себя подозрение, и что служить может к обнаружению их коварного поведения и взаимных отношений с жителями Герцогства Варшавского»27. Всем участникам этой переписки было ясно, что повод, по которому Багратион хотел приехать из армии, формален и дело не в нем. Неслучайно Барклай о другой причине приезда, выдвинутой Багратионом (дела по армии), даже не упоминает. Продолжая прежнюю, уже утратившую смысл игру, Багратион отвечал Барклаю, что имеются в виду «люди первых классов здешнего дворянства, имеющие родственников, а некоторые и жен в княжестве Варшавском и при том свободные туда и обратно переезды и с ними тайные сношения»28. Он опять не приводит никаких имен, понимая, что это лучший способ нажить себе врагов. К тому же ясно было, что государь никогда не решится даже на частичную депортацию шляхты, опасаясь всеевропейского скандала, рядом с которым казнь герцога Энгиенского покажется мелким происшествием. Время сибирских ссылок польской шляхты, казалось, уже прошло (а снова еще не пришло).
Еще одним свидетельством сохранения гнева государева служил запрет Багратиону вступать в переписку с русскими посланниками в других странах. Ранее, когда он командовал Молдавской армией, такое право у него было. Теперь же полученный в ноябре 1811 года через Барклая (сам Александр не считал нужным сноситься с Багратионом) ответ императора на просьбу главнокомандующего 2-й армией о разрешении вести такую переписку с посланником России в Вене Г. Р. Штакельбергом показался непривычно резким: «Его величество не находит нужным вступать вам в сношение с министрами нашими, при иностранных дворах находящимися, ибо меру сию правительство предоставляет себе»".
Позже, в своем донесении императору из Пружан 6 июня 1812 года, Багратион так констатировал понижение своего статуса: «Всемилостивый государь! Не быв введен в круг связей политических, я буду говорить о тех только предметах, которые мне известны по долговременной службе…»30 К этой, видимо, болезненной для него теме он вернется уже после отступления от Смоленска в рапорте государю 7 августа. Жалуясь тогда на действия Барклая, он писал: «Прости, Всемилостивейший государь, с сродным тебе милосердием патриотической ревности, действием которой дерзаю я открыть тебе то, что чувствую: я не быв введен в круг познаний политических, не известны мне тайны политики, но, находясь на поприще военном…» и т. д.31
Советы, которые никому не нужны
Багратион внимательно и ревниво следил за тем, что происходило на Дунае. Он был уверен, что Кутузов провалит дело, порученное ему, чем усугубит тяжелое положение России накануне войны с Наполеоном. К этой теме он возвращался не раз. В письме Барклаю 14 сентября 1811 года Багратион писал: «Коль скоро они (турки. — Е. А.) перейдут (на левый берег. — Е. А.) прогонять Кутузова, тем паче что его высокопревосходительство имеет особенный талант драться неудачно и войска хорошие ставить в оборонительное положение, посему самому вселяет в них и робость. Весьма неприятно будет по многим сношениям, если турки войдут в привычку брать поверхность над нами…» Два выхода видел Багратион из этой ситуации. Во-первых, «помириться с англичанами и упросить их, чтобы они принудили турок заключить с нами мир. Советую отдать Валахию и Молдавию, а сербов оставить в независимости, ибо не время нам теми пунктами заниматься». Несомненно, мысль о том, чтобы помириться с англичанами и через них воздействовать на турок, была наивна и ни на чем не основана. Сближение с Англией было возможно лишь в случае разрыва с Наполеоном, а это означало объявление войны, на что Александр, разбирая планы превентивных операций, решиться не мог. К тому же влияние англичан в Стамбуле в это время было незначительным — сидевшая в континентальной блокаде Англия тогда не представляла никакой опасности для турок и не имела авторитета в Блистательной Порте. Но то, что Багратион четко угадал, — это необходимость ради мира с турками вернуть им Молдавию и Валахию. Пожалуй, о таком варианте будущего Бухарестского мира открыто и смело в русских верхах до этого не говорил никто — все знали, как упрям был император, требуя от султана не только территориальных уступок в виде Дунайских княжеств, но и крупной суммы в качестве контрибуции, что по тогдашним обстоятельствам было нереально. Ясно, что тем самым Багратион вызывал раздражение государя, ибо «лез не в свои дела».
(adsbygoogle = window.adsbygoogle || []).push({});
