По той же причине я отказываюсь от транзисторного радиоприемника. Я уже попросил родных прекратить всякую переписку и предупредил связников, моих здешних друзей.
Странное чувство: последняя запись. Порой мне кажется, что дневник лишь заменял мне жизнь, и, выйдя на волю, я тоже буду его вести. Потом я думаю, что он навсегда останется компенсацией непрожитой жизни; и в такие минуты я даю себе клятву, что на свободе не напишу больше ни строчки.
В этом случае сейчас я пишу последний абзац своего дневника. Двадцать лет! О чем я думаю в эту минуту? Вряд ли следует переходить на высокопарный стиль, писать напыщенные слова. Как завершают такие вещи? Какие чувства при этом испытывают? Облегчение, благодарность, тревогу, любопытство, пустоту? Я не знаю…
22 июля 1966 года. Все-таки нарушаю свое решение. Потому что прошлой ночью мне приснился сон, который весь день не выходит у меня из головы. Прошло два месяца, и я не скучал по дневнику; напротив, я чувствовал облегчение. А вчера мне приснилось, что я никогда не вернусь домой.
Я только что приехал в Гейдельберг. Я рассеянно делаю несколько шагов по саду, вновь отмечая в уме знакомую и в то же время чужую обстановку, дом с низкими фронтонами, дубы и буки на склоне холма и реку далеко внизу. Откуда-то доносится тихий рокот, небо внезапно становится абсолютно черным, и над нами звучит оглушительный раскат грома. И сразу после этого в долину выливается раскаленная лава. Второй поток неумолимо надвигается на Гейдельберг. По обе стороны реки воцарился ад. Хотя лава далеко от меня, жар обжигает мое лицо. В небе рассыпаются искры; деревья вспыхивают, как факелы. Посреди всего этого безумия раздаются новые раскаты грома. Земля под ногами качается, но я стою на горе перед домом и чувствую себя в безопасности. С тревогой я наблюдаю за спектаклем, который разыгрывает природа; в ужасе я вижу, как рушатся дома, бегут люди, но их настигает лава, камни отчаянно шипят и плавятся, попадая в кипящую реку. Все происходящее я воспринимаю умом, но не сердцем. Внезапно я чувствую, что хаос подбирается к моему холму. Жар становится невыносимым. Листья на деревьях окрашиваются в коричневый цвет и вянут. От зноя и летящих искр вспыхивает лес на склоне; стволы деревьев ломаются с оглушительным треском; ураганный ветер швыряет горящие ветви в клубах дыма и огня. Внезапно огонь распространяется повсюду. Я не осмеливаюсь оглянуться назад. Но жар за моей спиной становится нестерпимым. Я понимаю, что мой родной дом, где я провел свою юность и в который я только что вернулся, охвачен пламенем.
18 сентября 1966 года. Еще тринадцать дней до выхода на свободу. Сегодня я завершил последний год моего пешего похода вокруг света. Пожалуй, это самое большое спортивное достижение в моей жизни. И в то же время — единственный осязаемый итог лет, проведенных в Шпандау. В конце последнего отрезка моей жизни не остается ничего, кроме статистики, так сказать, производственных показателей. Вот они:
1954–55 — 2367 километров
1955–56 — 3326
1956–57 — 3868
1957–58 — 2865
1958–59 — 2168
1959–60 — 1633
1960–61 — 1832
1961–62 — 1954
1962–63 — 2664
1963–64 — 2794
1964–65 — 3258
1965–66 — 3087
Всего — 31 816 километров.
Как мне сообщили, четыре директора решили, что меня вывезут за ворота перед Ширахом. Значит, у меня будет преимущество в несколько секунд. Я мечтал об этом все эти годы!
Сегодня, за семь дней до освобождения, я написал последние официальные письма жене. «Все эти годы мы не теряли надежды, и это даже к лучшему. Если бы я знал, что мне придется продержаться до самой последней минуты — где бы я черпал силы? И, как часто бывает, теперь, когда все близится к завершению, время, разлука со всеми вами съеживается и превращается в ничто… В конце этого письма и этого долгого времени хочу еще раз сказать тебе спасибо».
Три дня до освобождения. Началась подготовка. Я еще раз прополол сад, потому что хочу оставить все в порядке. Мы получили новую одежду, но пока нам не разрешают ее надевать. Хильда привезла чемодан для моих вещей. Сегодня был последний банный день. Гесс взирает на все эти приготовления без каких-либо видимых эмоций; его моральный дух вызывает восхищение. Ни одного злобного замечания.
Сегодня, в предпоследний день, Гесс и Ширах до самого вечера вместе гуляли в саду. Гесс явно передавал сообщения для своей семьи. Работая на цветочной клумбе, я мог с легкостью понять суть его посланий по долетавшим до меня обрывкам разговора. Ширах пытался убедить Гесса, что его единственный шанс на освобождение — это объявить, что он не отвечает за свои поступки; следовательно, он должен постоянно притворяться сумасшедшим.
Как только Ширах вернулся в тюремный корпус, я подошел к Гессу и спросил, нет ли у него для меня каких-либо поручений. Но он отказался от моей помощи; одного человека достаточно, сказал он. Когда я выразил сомнения, что Ширах передаст сообщения его семье[24], Гесс взорвался. Он в ярости накинулся на меня:
— Как вы можете подозревать нашего товарища Шираха в подобных вещах! Это просто возмутительно говорить такое. Нет, благодарю! Нет, спасибо за ваше предложение!
И он ушел.
Вечером я постучал в дверь его камеры и попросил разрешения поговорить с ним. Я сказал, что, на мой взгляд, неправильно пытаться купить себе свободу, симулируя безумие. Если он выберет такой образ действия, говорил я, он разрушит свой образ, а между тем сейчас, благодаря его стойкости, даже враги относятся к нему с уважением. Он только все уничтожит, если станет разыгрывать сумасшедшего. Все десятилетия, оставшиеся у него за спиной, утратят свой высокий смысл, все его принципы и взгляды будут казаться лишь навязчивыми идеями безумца. Вот что я хотел сказать ему со всей откровенностью, пока у меня еще есть такая возможность, подчеркнул я. Некоторое время Гесс молча смотрел на меня широко открытыми глазами; потом решительно произнес:
— Вы совершенно правы. Мне тоже не очень нравилась эта идея!
Настал последний день. После подведения итогов я две недели назад прошагал еще 114 километров. В данный момент я собираюсь в сад и пройду еще десять километров, так что мой пеший поход закончится на 31 936-м километре. А вечером — последнее нарушение тюремных правил. В двадцать три часа моему старому другу будет отправлена телеграмма, которую он получит около полуночи: «Буду ждать тебя в тридцати пяти километрах к югу от Гвадалахары, в Мексике. Гольцвег»[25].
И последнее: некоторое время назад я вышел в сад и увидел Гесса на заднем дворе. Он стоял спиной ко мне. Я подошел к нему и встал рядом, просто в знак сочувствия. Во дворе выгружали огромные кучи угля для тюрьмы. Несколько минут мы в молчании стояли рядом. Потом Гесс произнес:
(adsbygoogle = window.adsbygoogle || []).push({});
