В правой части сцены — Кэри Грант и его мир. Его родители. Отец пьет, горланит по пабам и лапает девиц. Это грубый краснорожий мужлан, от которого по вечерам после работы несет нашатырным спиртом, а пальцы у него изъедены химикатами. Мать, наоборот, — изящная, аристократичная, с пышными кружевными воротничками, с тонкими длинными пальцами. Она зябко кутается в узорчатую кашемировую шаль и жалуется, что под конец месяца вечно не хватает денег. Откладывает каждую монетку, чтобы оплатить сыну уроки фортепиано и сделать из него джентльмена. Она обучает его хорошим манерам. А отец учит сквернословить. Когда родители по вечерам ругаются, Кэри забивается под стол и затыкает уши. Он уверен, что это все из-за него, это он виноват, что они ссорятся. А если отец вечером вообще не приходит, он думает, что тот умер, и плачет в подушку. С одной стороны — надежды матери. С другой — отцовский нажим: он требует, чтобы сын дрался по барам и вырос настоящим мужчиной. Кэри не знает, что ему делать, кто он такой. В нем уже два разных человека… К этому Жозефина прибавляла унылую бристольскую морось, набережную, куда Кэри ходит по вечерам смотреть на суда. Они отплывают в далекие моря. Он мечтает об Америке. Иногда на борт поднимаются знаменитости. Как-то ему даже случается увидеть Дугласа Фэрбенкса: тот отправляется в Голливуд.
Когда Кэри вырастет, он тоже будет сниматься в кино!
Жозефина купила четыре блокнота-молескина, каждый по двести сорок нелинованных страниц. Один — для Кэри Гранта, второй — для Юноши, третий — для второстепенных героев и последний — для общих заметок. Еще она скупила все, какие нашла, книги о Кэри Гранте. В них она подчеркивала желтым маркером детали, которые пойдут в роман, зеленым — его слова, розовым — перипетии его биографии. Она завела картотеку, проверяла ее и приводила в порядок. Она запиралась у себя и часами работала, работала…
Кабинет у нее выглядел как столярная мастерская. Все инструменты на месте: компьютер, карточки, белая бумага для записей, черные блокноты, авторучка, карандаши, степлер, точилка, ластики, ножницы, фотографии и радиоприемник, настроенный на станцию «ТСФ-джаз». Музыка — это для Дю Геклена. Он лежал под столом, обернувшись вокруг ножки и уткнувшись головой ей в ноги. Если звонил телефон, раздраженно приподнимал голову: опять беспокоят!..
Персонажи обретали плоть, а вместе с ними потихоньку вырисовывался и сюжет.
Но нужно было оставаться терпеливой, не торопиться, дождаться, чтобы все устаканилось. Пусть тишина — или то, что представляется тишиной, — заполнит пустоты. Порой ей не терпелось… Но скоро, скоро все будет готово. Персонажи уже закончены, одеты с головы до ног, декорации на месте, можно давать первый звонок.
И тогда начнется рассказ.
— Ну что? — раздался в трубке голос Гастона Серюрье. — Июнь на дворе. Подвигается ваша книга?
— Закладываю фундамент, — отвечала Жозефина.
Было утро. Гортензия и Зоэ пошли по магазинам и прогуляться. Она попросила, чтобы они до пяти не возвращались. «Или хотите — возвращайтесь, но меня не трогайте и не лезьте с разговорами, мне надо работать!»
— Когда можно почитать?
— Ох, до этого еще далеко! Я пока только леплю персонажей.
— Но сюжет-то у вас есть?
— Есть. И этот, я уверена, никуда не денется.
На днях ей снова попались те две толстухи на улице, и она по-прежнему считала, что из этого вышел бы отличный рассказ. Но пока она их не трогала. Мать в крепдешиновой блузке с глубоким вырезом на широкой груди, с неизменной ярко-красной, как эмаль, губной помадой, дочь в темно-синем габардиновом костюме, который сидел на ней плотно, как зимняя куртка. А можно, мысленно спохватывалась Жозефина, можно вставить их в роман. Как родственников Юноши. Да, точно! Толстуха тетка и толстуха кузина, которые приходят обедать по воскресеньям… Юноша смотрит на них с тревогой. А вдруг родители тоже вот так заглотят его живьем?.. Да, из этого можно сделать параллельную историю.
Она сделала пометку в блокноте «Общее» и оставила идею дозревать своим чередом.
— Так когда же вы собираетесь начать? — гнул свое Серюрье.
— Не знаю. Не мне решать. За меня решают персонажи. Когда они будут готовы и все детали встанут по местам, рассказ сам заведется.
— Вас послушать — вы прямо автомеханик какой.
— Или кровельщик. Самое важное — правильно положить главную балку.
— Хотите, пообедаем вместе? Найдется у вас минутка? У меня чертовски загруженный график, но как-нибудь выберусь…
— Не могу. У меня распорядок дня. Как в школе.
— Тоже правильно. На одном воображении дальше первой страницы не уедешь… Ладно, всего доброго. Держите меня в курсе.
Жозефина повесила трубку и восхитилась собой. Она отказалась от предложения пообедать с Гастоном Серюрье! С человеком, который раньше мог пустить ей в лицо струю дыма, а она и пикнуть не смела!..
Она посмотрелась в зеркало. Вроде и не изменилась… Те же славные круглые щеки, те же светлые волосы, светлые глаза… Все светлое. Типичная француженка. Ровным счетом ничего исключительного во внешности, и наплевать! Зато у нее миллион задумок в голове и куча мыслей греют душу.
Она не соврала Серюрье, она действительно назначила себе распорядок. С одиннадцати до пяти — работа, потом прогулка с Дю Гекленом. На шею она вешала ручку на шнурке, в карман клала блокнот. Удачная мысль может появиться в любую минуту.
— Нет, ну правда, — говорил какой-то юнец в кепке своей подружке, — почему люди вечно друг о друге злословят? Верблюды же вон не ерничают, у кого какой горб!
Жозефина останавливалась и записывала. Ей хотелось приподнять парнишке кепку и поцеловать его крепко, сказать: «Знаешь, я сейчас пишу книгу, можно я позаимствую твою фразу?» — «А о чем вы пишете?» — спросит он. «Пока сама точно не знаю, но вот…»
Это рассказ о том, как разыскать свое место за туманом. У каждого есть свое место, но не все об этом знают. Это рассказ о двух людях. Одного зовут Кэри Грант, он всю жизнь трудился, чтобы пробраться сквозь туман. Второй так никогда и не сделал первого шага. Это рассказ о том, почему у одних хватает смелости идти через туман, а другие сдаются на полпути…
Жозефина свистом подзывала Дю Геклена, и они шли дальше.
Если бы Антуан не бросил ее ради Милены и крокодилов, если бы Ирис не вздумалось писать книгу, если бы ей, Жозефине, не пришлось взять это на себя, она бы тоже никогда не нашла своего места за туманом. Выходит, тем, какова она сегодня, она обязана череде случайностей. Иногда жизнь принуждала ее делать то, чего ей не хотелось…
В задумчивости она поворачивала домой.
Раздался звонок в дверь. На пороге стоял мсье Буассон.
Он заскучал. Привык, что она каждый день приходит. «Я вам еще много чего не успел рассказать», — уточнил он. Он совал ей свои воспоминания, как назойливый торговец, и смотрел на нее светлыми жесткими глазами. Он требовал, чтобы она была при нем. Ему хотелось снова почувствовать себя центром мироздания. Губы сложились в свирепую, властную гримасу, узкий и длинный подбородок словно говорил: извольте со мной поуважительнее! Да, он требовал уважения к себе, в уверенности, что он выше прочих. В самой манере просить у него мелькало что-то заносчивое. Он будто намекал: «Вы передо мной в долгу, так уж будьте добры…» И Жозефине хотелось крикнуть в ответ: «Ни в каком я перед вами не в долгу, вы сами выбросили тетрадку в мусор, вам не хотелось, чтобы она марала ваш образ… А красивую историю из нее решила сделать я!» И еще ей хотелось прибавить: «Эта история уже не ваша, моя».
Вместо этого она ответила, что занята: работа над книгой отнимает все время. Мсье Буассон настаивал. Стоя в дверях, повторял:
— Вы меня использовали, теперь я вам больше не нужен, и вы меня вышвыриваете! Нехорошо это, нехорошо…
Жозефина почувствовала укол совести. В конце концов, в чем-то он прав. Она смягчилась и уже открыла рот, чтобы обещать: ладно, завтра. Но тут он вдруг добавил жалобно, почти плаксиво:
— Мне не так уж много осталось жить… Вы же знаете…
Ей нестерпимо захотелось захлопнуть дверь. Она боялась сказать ему правду: «Я не хочу больше с вами встречаться, потому что мой Юноша, тот, что у меня, гораздо свежее, непредвзятее, щедрее вас… И я не хочу, чтобы вы на него повлияли. Он еще не вполне оформился, ему еще так легко навредить!»
По лестнице с топотом взбежали Гортензия и Зоэ: лифт не работает! Они во все глаза смотрели на Буассона. Тот стушевался и, шаркая, спустился к себе. Жозефина закрыла за ним дверь.
— На нем лица нет, — удивилась Зоэ, — что ты ему сделала?
— Сказала, что мне некогда с ним разговаривать, я работаю. Вот он и разозлился.
— Ого! Мам! Ты ему так и сказала?! — воскликнула Зоэ. — Я тебя не узнаю! Озверина, что ли, выпила?
