При одной мысли об этих блестящих перспективах Шаваль горделиво расправил плечи.
Но сначала нужно избавиться от глупых страхов Пищалки.
— Скажу вам правду, Дениза, раз уж вы так изводитесь. В вашем ящике копался я.
— Вы?!
— Да, абрикосинка, я. Точнее, бес, которым я одержим, мое проклятие!.. Помните тот вечер, когда я забрал у вас ключ?
— Да, — в страхе пробормотала Дениза.
— В тот вечер я подумал, что вы меня обманываете, а на самом деле у вас в столе хранятся любовные письма и признания от другого поклонника — моего соперника, врага! В тот вечер, когда вы спустились в метро — такой легкой, изящной поступью!.. — я ночевал в гостинице, чтобы не разбудить маму. Впрочем, «ночевал» — не то слово…
Шаваль испустил глубокий вздох, исполненный муки.
— Я всю ночь не сомкнул глаз. Стоило мне на мгновение погрузиться в дрему, как я вновь просыпался, словно от удара, и видел перед собой наглую усмешку соперника: он издевался над моим почтительным преклонением, над моими пылкими желаниями… И я преступил закон. Я заказал дубликат ключа и решил как-нибудь вечером заглянуть в этот сокровенный ящик.
Пищалка затрепетала. Как романтично! Как трогательно! Этот красавец мужчина, предмет ее вожделений и мечтаний, воображает, будто у него есть соперник в ее сердце… У нее задрожали пальцы, и слабым голосом она шепнула:
— Так вы меня любите?..
— Люблю ли я вас?! — воскликнул Шаваль с деланым негодованием. — Я не просто люблю вас — я вас обожаю, вы моя богиня, моя непокорная дева, моя сладкая неутишимая боль…
Впервые в жизни Дениза готова была вот-вот лишиться чувств. Он хочет просить ее руки!.. Но если во власти мрачных мыслей, которые встают между ними преградой, она и дальше будет отталкивать его, на нее обрушится вся тяжесть его гнева. Он уйдет, хлопнув дверью. Ей же останется лишь скрыться в спальне и биться головой о стену, покуда стена не рухнет…
— Ах, Брюно! Неужели вы…
— Да! Дениза, я люблю вас, я желаю вас, во мне бушует жестокое, неутолимое пламя!.. Я не устоял перед искушением заглянуть в этот злополучный ящик, чтобы иметь наконец на руках доказательство вашего вероломства. Ревность — ненасытная любовница!.. Она вцепляется в человека мертвой хваткой, терзает неотступно, затопляет душу потоком черной грязи… Я не сумел устоять на ногах. Я сунул руку по локоть в эту тину и отпер ящик…
Шаваль повертел в воздухе холеной рукой со свеженаманикюоренными ногтями. У Денизы в глазах стояли слезы.
— Но я ничего не нашел! Да, я был наказан. Я поступил вдвойне недостойно. Усомнился в вас и вдобавок поверг вас в тревогу тем, что сдвинул точилку. Сумеете ли вы меня простить, ангел мой?
— Брюно! Ах, Брюно!..
По коже у нее пробежал свежий ветерок. Перехватило дыхание. Она поднесла руку к груди. Вокруг все закружилось, и она ухватилась за край стола, чтобы не упасть.
Шаваль схватил ее руку и поднес к губам.
Едва Брюно коснулся губами ее кожи, ее пронзило острое наслаждение — как ребенка, который впервые в жизни пробует сахар…
— Прощаете ли вы бесу, что терзает мое сердце?
— Вы не бес, вы ангел.
— Я так страдал, Дениза, так страдал!.. Вы мне верите?
Она слабо кивнула.
— Вы на меня не сердитесь?
Она покачала головой и нечеловеческим усилием воли пришла в чувство.
— Вы любите меня! Вы меня любите! Скажите мне это еще раз! Это такая музыка…
Шаваль безмолвно бросил на нее красноречивый взгляд, и для Денизы это было равнозначно новому признанию.
— О, Брюно, для вас я готова на все! Я пойду на все что угодно, чтобы рассеять ваши подозрения, чтобы к вам вернулась ваша мужественная гордость. Я готова работать за двоих, я пойду мыть полы, носить воду, стану хоть поденщицей, хоть распутной девицей, хоть циркачкой, канатной плясуньей… Я готова быть ступенькой, с которой вы шагнете на путь славы, ковриком, о который вы будете вытирать свои крылатые сандалии… Я буду вам верной служанкой, кем хотите! Говорите! Приказывайте, я во всем вам повинуюсь!
Черт побери, подумал Шаваль, барышня-то заводится с пол-оборота!.. У него вырвался глухой стон.
— Любимая, вы это все серьезно?
— О да! И я клянусь, всю жизнь я буду почитать вас и служить вам как верная и преданная супруга…
На слове «супруга» Брюно Шаваль чуть не поперхнулся. «Эй-эй, полегче на поворотах! Что-то вы больно торопитесь, любезная!.. Куда меня черт несет, в какую передрягу? Я сам тоже хорош, пора притормозить…»
Но притормозить ему так и не удалось. Разгорячившись от вина, Пищалка весь вечер пожирала его пламенным взором, не удостоив вниманием ни салат по-лимузенски, ни тушеную говядину.
Не успели они выйти после ужина из «Виноградника на холме», как она обвилась вокруг него у первого же фонарного столба и, запрокинув дряблую шею, подставила ему сморщенные губы. Определенно, испанское вино превзошло все ожидания Шаваля.
— Идем, идем! — шептала она, жадно обхватив его обеими руками. — Отнеси меня на ложе, и забудем обо всем… Я хочу трепетать в твоих объятиях… Покрыть поцелуями каждую клеточку твоей кожи, опалить тебя своим влажным жаром…
Шаваль передернулся от испуга. Поеживаясь, он проводил ее до улицы Пали-Као.
Дениза едва держалась на ногах и болтала что-то бессвязное.
Он попытался высвободиться, но она слабо пискнула и приникла к нему всем телом.
— Не оставляй меня! — простонала она. — Пронзи меня… — И навалилась на него, как огромная дряблая присоска.
Шаваль пробовал отбиваться, но его спутница снова ухватилась за него и забормотала ему в ухо:
— Скользни в меня, проникни в мое девственное тело, которое ждет только тебя, исторгни у меня стон, пробуди во мне трепет, пронзи меня до основания своим пылающим жезлом…
Она извивалась, терлась об него всем телом, хрипела, вздыхала, вскрикивала, и Шаваль не знал куда деваться от этого нежданного буйства плоти. Он вспомнил про ящик и ключ. Надо все-таки разок всадить ей по самое седьмое небо, чтобы эта история со взломом вылетела у нее из головы.
А потому он поднялся в квартиру, опрокинул свою даму на кровать, потушил свет, нахлобучил ей на лицо подушку и резким движением, не заботясь о том, что она еще девственница, распечатал запретный проход.
При этом Шаваль думал о ключе, деньгах, о ста процентах выручки, которые скоро достанутся ему, о сером «мерседесе»-кабриолете с красными сиденьями, о которые будут тереться девичьи округлости… Не такая уж это, в конце концов, запредельная цена за удовольствие, размышлял он, наподдать пару раз покрепче старой деве, которая дергается там под подушкой.
Он снова превратился в рокового мужественного красавца, брутального самца, дерзкого и мощного, натянутого туго, как боевой арбалет, — каким он был раньше…
Но тут перед внутренним взором Шаваля на мгновение встала ослепительная Гортензия, и огонь в его чреслах тут же угас. Стоило ему произнести про себя ее имя, как его горделивый жезл скорчился, обмяк и беспомощно повис между ног Пищалки, — та, придавленная подушкой, только хватала ртом воздух, заходясь от счастья.
Гортензия Кортес собрала вещи. Она отбывает из Лондона.
Гортензия Кортес дотянулась до самого небосвода. Выше только звезды.
Гортензия Кортес с точностью знает, какой объем воздуха взметается за ней с каждым шагом, и ее пьянит аромат собственного шлейфа.
Гортензия Кортес отныне говорит о себе исключительно в третьем лице.
Был конец июня, институт закрывался на каникулы, контракт с «Банана Репаблик» был подписан. Николас сыграл роль агента безупречно. Он выбил ей великолепный договор: пять тысяч долларов в неделю, квартира на южной оконечности Центрального парка, с видом на парк, в доме с консьержем, на два месяца — с возможностью продлить, буде она пожелает.
Приступать надо было 8 июля в 10 часов утра. Адрес — 107 Е по 42-й авеню, в двух шагах от Центрального вокзала и Парк-авеню.
Ей хотелось петь, играть на электрогитаре, ходить босиком по красному ковру, танцевать под Коула Портера, спрятаться под кружевным зонтиком, запустить пальцы в коробку шоколадных конфет, сыпануть соли на хвост пестрой птице, завести золотую рыбку, выучить японский язык…
А перед отъездом в Нью-Йорк она ненадолго вернется в Париж. Париж…
Просто обнять маму и сестру, пошататься по улицам, посидеть в кафе на открытых террасах, поглазеть на прохожих — подметить уйму мелких деталей, которые потом, в манхэттенском офисе «Банана Репаблик», останется только творчески развить. Нет другого города, где девушки отличались бы такой изобретательностью, безошибочным чутьем и врожденной элегантностью, как в Париже. У одной она подхватит манеру держаться, у другой — общий образ, запасет в памяти сотни картинок и, переполненная замыслами, улетит в Нью-Йорк.
