Точно так же Жозефина теперь отделывалась от Ифигении, которая заглядывала утром и вечером и досаждала ей вопросами: «Я правда не потеряю место, мадам Кортес, вы точно знаете?..»
— Ну конечно, Ифигения, мы же все проголосовали за вас на собрании домовладельцев! Управляющему ничего не оставалось делать. Вам нечего бояться!
— Все-таки пока не получу официальное письмо, кто его знает, — недоверчиво бормотала та. — Мало ли что…
Жозефина тихонько прикрывала дверь.
Гортензия собирала вещи и тоже приставала. Куда подевались ее любимые джинсы? А французская кредитка там действует? А телефон ей с собой брать? Какая в Нью-Йорке погода летом? Там везде кондиционеры или нет? На что Жозефина неизменно отвечала: «Мне некогда! Не до того! Сама разберешься! В конце концов, Гортензия, ты уже не малый ребенок!»
Зоэ сидела на кухне, скрестив ноги по-турецки, и поедала бутерброд с шоколадной пастой.
— Ё-моё, — говорила она голосом Гомера Симпсона, — мою маму как подменили! Эк она всех посылает!
Как-то вечером позвонила Милена.
— Я вернулась во Францию, мадам Кортес. Сил моих больше нет в Китае. Соскучилась по дому.
Она нашла работу в маленьком салончике красоты в Курбевуа, помните, говорила она, тот салон? Куда вы водили ко мне Гортензию на маникюр, когда она была маленькая?..
«Да, там-то ты и познакомилась с Антуаном, — договаривала про себя Жозефина. — И он бросил меня ради тебя…» Перед глазами у нее вставала сцена на кухне у них дома, в Курбевуа. Она уже знала, что у Антуана любовница. Она сказала ему об этом, пока чистила картошку. Порезалась, из пальца пошла кровь.
«В тот день я чуть не умерла от горя, от страха».
А когда он зашел за девчонками, забрать их на каникулы?.. Первый отпуск порознь. Он уехал с дочками и Миленой. Ее локоть торчал из окна машины.
В памяти Жозефины снова вставал красный треугольник, который она тогда машинально нарисовала.
Она смотрела с балкона, как отъезжает машина: ее дочери, ее муж и его любовница. Она рухнула как подкошенная на балкон и зарыдала…
Тяжелым испытаниям никто никогда не рад, но когда сваливается такое испытание, человек не знает, что оно поможет ему повзрослеть и, возможно, откроет ему новый путь. Мы не хотим этого знать. Когда тебе больно, как усмотреть в этом что-то хорошее? Лишь когда боль утихнет, оглядываешься назад и видишь, оторопев, как далеко она тебя завела, как сильно заставила перемениться. «Моя жизнь изменилась именно потому, что Антуан меня бросил… Я поняла, что могу жить сама по себе. Раньше меня не было. Я была просто чья-то жена.
Если бы не объявилась в моей жизни Милена, маникюрша в розовом халате, я бы так и осталась славной и невзрачной мадам Кортес, скромным научным работником, к которому ни у кого нет ни капли уважения…»
Милена спрашивала, не может ли Жозефина пристроить ее в какой-нибудь салон поэлегантнее — у нее ведь такие связи!
— Вы же наверняка вхожи во всякие дорогие, шикарные салоны для богатых… А то я в этой парикмахерской в Курбевуа загибаюсь. Знаете, в Китае-то я была бизнес-леди, зарабатывала солидно… А тут целый день подпиливай ногти да наращивай волосы. Согласитесь, радости мало!
— Но я не знаю таких салонов…
— Да?! — огорчилась Милена. — А я-то думала…
— К сожалению, не смогу вам помочь.
— А скажите, мадам Кортес, у вас, случайно, нет знакомых, кто бы купил ожерелье «Шоме»? Настоящее, я его в Париже покупала, вроде как вложение на будущее. Вывезла из Китая. Я бы продала, деньги нужны…
Жозефина отвечала, что нет, таких знакомых у нее нет. Милена на секунду запнулась. Ей хотелось еще поговорить. Но Жозефина повесила трубку.
— Кто это был? — наперебой спрашивали дочки.
— Милена Корбье. Просила помочь ей подыскать место.
— А ей нахальства не занимать, — заметила Гортензия. — После всех ее выкрутасов!
— Да уж, — кивнула Жозефина.
— Наглость — второе счастье. Без комплексов дамочка!
— А мама бросила трубку! — радовалась Зоэ. — Ё-моё! Мама, я тебя не узнаю!
Гортензия обернулась к Жозефине и обронила:
— Наконец-то ты становишься человеком. А ты, — обратилась она к Зоэ, — хорош уже набиваться шоколадом! Вредно для здоровья, да и прыщи пойдут.
— Ну и пускай. Зато успокаивает.
За тем, как переменилась мать, она наблюдала с тревогой. «Вдруг она скоро вообще больше не будет меня любить? Вдруг эта книга займет у нее в сердце все место, а мне ничего не останется? Хорошо, хоть есть Гаэтан…»
Гаэтан заехал в Париж на день, зачислиться в школу. Его мать искала квартиру. Она устроилась продавщицей в ювелирный магазин на Рю-де-ла-Пэ и так и лучилась счастьем. «Хоть бы не сорвалось, — говорил он с озабоченным видом. — Квартирка крохотная, есть будем рис и макароны, с деньгами будет туговато, но это — ерунда».
Наконец-то они встретились! Гаэтан назначил ей свидание у вокзала Монпарнас. Он пришел первым. Высокий, худой, фиолетовый свитер на молнии болтается мешком. Он еще больше вырос… Зоэ его не узнала. Тогда он выступил вперед и поцеловал ее. Ей показалось, будто она сдулась, как воздушный шар, когда на нем развяжут узелок и выпустят воздух, — и ее словно подхватило ветром и понесло! К небоскребу Монпарнас — Гаэтан хотел посмотреть с верхней площадки на панораму Парижа, — в лифт, где закладывает уши, к огромному шоколадно-клубничному мороженому на двоих, к его порывистым смешкам, робкому взгляду… Потом на Монмартр, к лавкам, где торгуют отрезами и лентами: пестрыми, полосатыми, в горошек… Потом в сад Пале-Рояля, где они с облегчением подставили усталые ноги под струи фонтана. Потом ее закружило в вихре апельсинов и киви в кафе «Фруктовый рай» в районе Центрального рынка. С Гаэтаном Париж стремительно пролетал мимо. Длинноногий, он шагал в метро по эскалаторам через две ступеньки, а она, рядом с ним совсем крохотная, трусцой поспевала следом. Он именно такой, как она себе представляла: нежный, веселый, добрый, смелый, улыбчивый. Они говорили про новый учебный год, что они будут делать, куда будут ходить гулять. Он водил ее по городу, будто город был только для них. Она слушала, глядя на него снизу вверх, и ей все было мало. Еще, еще планов, рвалось у нее, еще поцелуев!.. Бегом они примчались обратно на вокзал — Гаэтану нужно было обратно в тот же день, — и за полминуты до отхода поезда она вскочила на подножку и спросила: «Мы точно увидимся после каникул?» — «Обязательно!» — ответил он и поцеловал ее. Зоэ спрыгнула на перрон, и поезд, покачиваясь, тронулся.
Так что если мама совсем погрязнет в книге, одна она не останется — у нее есть Гаэтан.
И она откусила еще кусок хлеба с шоколадной пастой.
У Бекки было полно хлопот.
По утрам она уходила рано, возвращалась поздно. Куда идет, не говорила. Когда Филипп и Александр спрашивали, где пропадает, она отвечала: «Not your business! Будет что рассказать — расскажу, а покамест не приставайте».
Анни снова взялась за готовку и жаловалась, что у нее болят ноги. Она собиралась на три недели во Францию, повидать семью, и решила заодно сходить к флебологу.
— Такое чувство, что у меня тело меняется, — говорила она, рассматривая свои ноги как что-то отдельное.
— Все мы меняемся, — загадочно отвечал Филипп.
Александр тоже собирался на каникулы. Он ехал на месяц в Португалию с приятелем, у его родителей был дом в Порту. Он раскладывал по полу огромные карты Европы и вычислял, куда они едут, сколько километров, каким маршрутом… Остановимся здесь, и здесь, и здесь… Анни ворчала, что парень еще мал ехать без отца. Филипп возражал, что бояться нечего.
— Пускай привыкает справляться сам. И потом, Анни, он будет не один. Я знаю родителей этого мальчика, вполне приличные люди.
Анни в ответ бубнила: «Знаете, знаете… Видели их от силы пару раз на родительских собраниях, это, что ли, называется кого-то знать? Александр, — прибавляла она, — еще ребенок…»
— Какой он ребенок? Ему скоро шестнадцать!
— В мире сейчас небезопасно…
— Будет вам, Анни, всего бояться!
— Почему вы не едете с ним?
— Потому что, во-первых, меня никто не приглашал. А во-вторых, ему только на пользу пожить месячишко своей жизнью.
— Надеюсь, с ним ничего не стрясется, — с тяжелым вздохом отвечала Анни замогильным голосом.
Ужинали они вчетвером на кухне. Бекка, по своему обыкновению, помалкивала о том, как прошел день. Анни сокрушалась, что пересолила луковый пирог.
Александр спросил, как дела у Дотти. Почему она съехала? Он по ней соскучился…
Филипп объяснил, что Дотти нашла работу. Вот и отлично. «Передай-ка мне хлеба, Алекс».
«Значит, не так уж он и был влюблен, — рассуждал про себя Александр, поглядывая на отца. — Даже грустным не выглядит. Даже, скорее, повеселее, чем раньше. Может, он теперь любит другую? Как я? У меня тоже что ни день — новая любовь. Ну не могу я любить только одну!.. Хотя отец все-таки старше, он-то должен уже знать, чего хочет… Интересно, чего хочешь — это начинаешь четко понимать с возрастом или для этого надо прожить всю жизнь? И как я пойму, что люблю кого-то по-настоящему? Когда Салика спрашивает, люблю ли я ее, надо ли ей соврать? А видно, когда врешь? Похоже на этих, кто торгует старыми машинами, по телевизору?.. Во всяком случае, отец выглядит довольным, а это главное». Дотти в один прекрасный день распрощалась и съехала — с напускной беспечностью, но беззаботность эта была до того деланая, что смотрелась едва ли не похоронно. Дотти подхватила свой цветастый, розовый с сиреневым, чемоданчик и, теребя ручку и ярлыки, промолвила, что желает им всем всего самого доброго… Александр хорошо относился к Дотти. Она научила его играть в нарды и потихоньку наливала ему апельсинового сока с чуточкой водки…
