как будто у неё сейчас разорвется сердце, и все от расстройства тут же забыли о Любе.
— Клянусь тебе, Мюриэл, — сказал Дюбкин, — никто больше не упомянет имени этого человека, не будь я Дюбкин.
— Откуда я знаю, может быть, на самом деле тебя вовсе не Дюбкин зовут! — всхлипывала Мюриэл. — Кто вообще что-нибудь о ком-нибудь знает? Кто я такая, к примеру?
Её друзья кусали губы и ломали руки, но от стыда и одиночества она никому больше не верила. Она вспомнила, как похожи были крики фрейлин на хохот ведьм, потом вспомнила, как смеялись её дорогие друзья, чтобы обмануть её, когда Дюбкин попытался выдать чьи-то слова за шутку. Разве был на свете кто-нибудь более одинокий и несчастный, чем она? Разве был кто-нибудь более затерянный и беспомощный в этом жестоком, несправедливом мире? Нет.
Мюриэл сказала:
— Вы все с ним заодно. Иначе зачем бы он доставил меня к вам — он, злодей Фрокрор, которого вы якобы презираете как насильника и анархиста?
Она рыдала и рыдала и рвала на себе волосы, и если бы её не отвлекал зуд, вызываемый крестьянским платьем, её горе было бы неподдельным, как в сказках.
Добремиш прильнула к ней, плача и дрожа; она так любила Мюриэл, что с радостью отдала бы за неё жизнь.
— Милая, милая Мюриэл, — говорила Добремиш, — мы с ним не заодно. Мы спасли тебя от него. Но раз уж мы коснулись этой ужасной темы, расскажи нам, что случилось, прошу тебя, и, может быть, тебе станет легче.
— Я выпала из экипажа, — сказала Мюриэл.
— Ах нет, Мюриэл! Расскажи, что случилось раньше. Мюриэл судорожно вздохнула, ломая руки, потом села и начала свой рассказ.
4
— За окнами освещенного хлева мягко падал снег, — рассказывала Мюриэл. — Я доила коров. Когда с ведрами в руках я подошла к дверям, на меня — о, ужас! — вдруг сзади кто-то набросился. Одной рукой меня обхватили за талию, а другой зажали мне рот, не давая кричать. Я бережно поставила ведра на землю, к счастью не расплескав ни капли молока, и меня потащили — ведь сопротивляться, конечно, было бесполезно — к карете, стоявшей в темноте на обочине дороги. Связанную, с кляпом во рту, неизвестные люди отвезли меня в пустынное место на скалистом берегу моря. Лошади остановились перед заброшенной фермой, и мои похитители, изрыгая отвратительные ругательства, выволокли меня из кареты и толчками и тычками загнали в темный амбар. Можете представить себе мой ужас, мои душераздирающие мольбы — сквозь кляп — о пощаде и горячие набожные молитвы, которые я мысленно произносила, призывая на помощь Всевышнего.
Я думала, ко мне тут же начнут приставать, но моим опасениям не суждено было оправдаться. В полу амбара оказался замаскированный люк, его открыли, и за ним я с изумлением увидела лестницу, ведущую вниз, в бесконечность. Мне приказали спускаться. Эта лестница была вырублена в скале, судя по всему, в какие-то давние времена. Мы не спустились ещё и на сто ступеней, как приглушенный шум ночного ветра над нами затих. А на глубине примерно тысячи ступеней послышался грохот морского прибоя. Вскоре, отворив кованую дверь, мы оказались в уютной, хотя и довольно скромно обставленной, комнате — точнее, в пещере, которая, по всей видимости, была частью вырубленного в скале подземелья. Меня быстро провели через эту комнату — я успела заметить только несколько картин и чайный столик — в меньшее помещение, служившее, по всем признакам, кабинетом. В дальнем углу в камине полыхал огонь, а перед камином спиной ко входу в кресле-качалке сидел человек.
«Благодарю вас, можете идти», — сказал он.
Мои похитители тут же отпустили меня и удалились в направлении потайной лестницы, — я не могла не отметить, с какой готовностью исполнили они приказание незнакомца, хотя говорил он тихим голосом воспитанного человека.
«Подойди ко мне, дитя моё», — произнес незнакомец. Я забыла сказать, — но вы, наверное, и сами догадались, — что, хотя во рту у меня был кляп и руки мне связали, ноги у меня оставались свободными. Дрожа от страха, на негнущихся ногах я направилась к человеку, сидящему в кресле-качалке. Я прекрасно понимала, что силы наши слишком неравны. Несмотря на его безмятежное спокойствие, чувствовалось, что это отчаянный человек. Я приблизилась к нему, и он медленно повернулся ко мне.
О, это лицо! Ни один поэт, художник или скульптор, никакое самое воспаленное воображение не смогли бы передать выразительность и демоническую красоту лица Фрокрора. (Да, это был Фрокрор, вы, конечно, уже догадались.) На вид ему было не больше двадцати шести, но за свою жизнь он успел перестрадать больше иного восьмидесятилетнего старика. У него не было ни бороды, ни усов, его волнистые волосы, прежде, как видно, золотисто-каштановые, до времени поседели. На левом глазу за стеклом очков чернела повязка. Тонкие чувственные губы, орлиный нос, волевой, но не слишком массивный подбородок. Выступающий, но не безобразный кадык. Даже если бы незнакомец не произнес ни слова, можно было бы догадаться, что голос у него низкий, тембра виолы да гамба, но, конечно, нисколько не грубый. На нем была белая рубашка-апаш и элегантный лиловый камзол с золотым шитьем. На широком поясе под камзолом слева висел кинжал в ножнах. Пальцы у незнакомца были длинные и, я бы сказала, изящные — пальцы лютниста, и он действительно играл на лютне, как я позднее от него узнала. Ноги, обутые в комнатные туфли лилового бархата, были длинны и изящны, как у красивой женщины, и в то же время по-мужски мускулисты. Но лицо! Где мне найти слова, чтобы описать его? Лучезарно прекрасное и при этом зловещее. Лицо человека, на чью долю выпало столько страданий, что у него не осталось другого выбора в жизни, кроме трагедии самоубийства или маниакального неприятия мира, который столь жестоко с ним обошелся.
Фрокрор протянул ко мне руку.
«Таня, — сказал он, — тебе слишком туго заткнули рот! Я себе этого никогда не прощу!»
Легко вскочив на ноги, он привычным изящным движением выхватил из ножен кинжал и, левой рукой взяв меня сзади за шею, а правой ловко орудуя кинжалом, извлек у меня изо рта кляп. Я хотела закричать, но не успела сделать вдох, как его губы сомкнулись с моими.
«Таня! — воскликнул он. — Таня, мой ангел!»
Я пыталась вырваться.
«Мне кажется, мы незнакомы», — пробормотала я.
«Я давно знаю твое имя, моя бесценная Таня», — отвечал Фрокрор.
Голова у меня пошла кругом, не то я сразу разгадала бы его дьявольские козни. Но, увы, из-за поцелуя Фрокрора сознание моё помутилось. Один раз до этого меня целовали, но такой мужчина,
