форма ответа на более или менее явно выраженные сомнения последнего в отношении работы Барта: например, когда он в работе «Что такое автор?» говорит о «пустом утверждении, что автор исчез», то есть напрямую выступает против «Смерти автора», или когда в «Порядке дискурса» представляет в качестве иллюзорного освобождение литературы от дискурсивного поля за счет «интранзитивного характера, который [писатель] придает своему дискурсу», явный намек на «Писателей и пишущих». Вполне возможно, что Барт, внимательно читавший лекцию Фуко, прежде чем подготовить свою собственную, хотел ответить именно на этот пункт – положением о спасительном отличии литературы как письма, оказывающего сопротивление дискурсу, пусть даже и ценой мошенничества с языком. Отвечать афористично и самоуверенно – вполне в его духе, поскольку он всегда начинает с утверждения, а потом добавляет нюансы. Удивительнее то, что он, обычно всегда готовый разоблачать стереотипы эпохи, сам им здесь поддается. Провокация, вероятно, была продумана заранее. Она не возникает из ниоткуда, она вызвана жестокостью, которую Барт порой проявляет: эта фраза фигурирует в двух черновых набросках. Сказать «язык – фашист», как говорили «CRS[1062]– ЭсЭс», – возможно, просто способ проиллюстрировать тезис: язык – фашист, доказательством служит то, что мой собственный дискурс – фашист, когда он это говорит.
Другими словами, Барт всего лишь переносит на язык то, что он уже давно говорил о речи, ее высокомерии, воле к господству, авторитарном характере. Эта фраза не должна удивлять тех, кто знаком с противопоставлением речь/письмо, которое Барт без устали проводит в своих текстах. Радикальный характер формулировки перекликается с радикальностью ответа, противопоставляемого языку, который, в частности, дает Бланшо – с радикальностью молчания: либо мистическая единичность, описанная Кьеркегором, определившим жертвоприношение Авраама как «беспримерный акт, чуждый всякому, даже внутреннему, слову и направленный против всеобщности, стадности, моральности языка»; либо «ликующее ницешевское amen, подобное удару, наносимому по раболепству языка, тому, что Делёз называет его реактивным покровом»[1063]. По отношению к этим возвышенным жестам, в которые Барт не верит, литература предстает единственным местом, где можно услышать язык вне-власти. Именно здесь Барт открыто отвечает Фуко: «Силы свободы, заключенные в литературе, не зависят ни от гражданской личности, ни от политической ангажированности писателя (который, в конечном счете, всего лишь человек среди многих других), ни даже от направленности его произведений, но от той работы по смещению, которую он производит над языком». Здесь он снова возвращается к «ответственности формы», важнейшему понятию со времен «Нулевой степени письма», чтобы показать масштаб такого «безвластия». «Лекция», открывавшаяся признанием Коллежа «сферой вне-власти», заканчивается, таким образом, программой литературы как отказа от любого раболепия перед языком. Если вспомнить, что все курсы Фуко этого периода – «Нужно защищать общество» в 1976, «Безопасность, территория, население» в 1978, «Рождение биополитики» в 1979 году – касаются власти, становится ясно, что по крайней мере в отношении формы здесь предлагаются элементы диалога.
На освобождении от власти также основывается преподавание, направленное на исследование, а не на знание или фиксированные языки. Театральному характеру поучительной речи – который Фуко тоже разоблачал в «Порядке дискурса» – нужно противопоставить «беспокойное слово»[1064], сохраняющее свой переходный и неопределенный характер, сознающее себя и тяжелое положение, в котором оказался Университет со времени кризиса 1968 года. Отсюда неприязнь, которую Барт и Фуко питали к «светской» форме организации выступлений в Коллеж де Франс, где микрофоны работали плохо, а часть публики была вынуждена слушать оратора, не видя его, что превращало преподавателей в зверей на арене цирка. Отсюда и нежелание публиковать свои курсы, которое они оба выразили: знаменитая приписка в завещании Фуко («Никаких посмертных публикаций»), отказ Барта опубликовать курс «Нейтральное» («Думаю, что в жизни всегда следует оставлять место Эфемерному: тому, что происходило только раз и исчезло, это необходимая часть Отказа от Памятника»[1065]). Несмотря на предупреждения, курсы обоих авторов были опубликованы: таким образом, их следует читать, не забывая, что они, хотя и очень тщательно готовили эти курсы, но все равно постоянно в них что-то искали, нащупывали, возвращались к сказанному, исправляли; следует помнить о тоне и зерне голоса. Чтение курсов, а еще больше прослушивание их записей, также позволяет понять разницу в стиле. Фуко говорит очень быстро, порой частит. Барт говорит медленно, голосом одновременно четким и глубоким. Самое главное, Фуко основывает свой дискурс на ретроспективном жесте, на археологическом методе, возвращается к предшествующим предположениям, корректирует или расставляет акценты под влиянием новых книг или диалогов. Преподавание Барта, наоборот, устремлено вперед, опирается на вымысел или на фантазм. Беспокойство, связанное с возвращением к сказанному, и беспокойство, вызванное желанием, – не одно и то же. Первое стремится углубить сказанное, оставаясь привязанным к производству знания. Второе преодолевает и стремится сместить знание через режим «для меня». Эти две заботы проявляются в их книгах тем, что они по-разному отвергают системы. Если Фуко их разрушает и деконструирует, то Барт отказывается от них так, что они рассыпаются на фрагменты. Но обоих сближает анализ значения процессов субъективации, эксплицитный у Фуко, имплицитный у Барта.
Глава 17
Разрывы
Быть чужестранцами – это неизбежно и необходимо – но не на пороге ночи.
Как жить вместе
1977 год
Как и 1955 или 1966 год, 1977-й, начавшийся «Лекцией» 7 января и «завершившейся» смертью Анриетты Барт 25 октября, – поворотный год в жизни Барта: за высочайшим признанием следует самая большая, самая душераздирающая утрата, та, после которой все переменилось. Это также год публикации «Фрагментов речи влюбленного», момент большого общественного признания, который выводит на сцену разрыв иного рода – тот, что заставляет испытывать любовная страсть.
Присутствие матери Барта в первом ряду в зале № 8, в котором собралось множество приглашенных на его инаугурационную лекцию (в отличие от обычных лекций, открытых для всех, на инаугурационные лекции в Коллеж де Франс пускают по приглашению), может выступать символом этого года, когда присутствие трансформируется в отсутствие, полнота – в нехватку. Не называя ее напрямую, Барт отдает ей дань уважения, говоря о единственном законе желания и о том, что всего себя отдает матери.
Мне бы хотелось, чтобы слово преподавателя и его уяснение, неразрывно сплетаясь, стали подобны игре ребенка, резвящегося подле матери, то убегающего, то вновь возвращающегося к ней с каким-нибудь камешком, шнурочком и тем самым очерчивающего вокруг некоего центра спокойствия игровую территорию, внутри которой сам камешек или шнурочек значат неизмеримо меньше, нежели то рвение, с которыми они приносятся в дар[1066].
Барт говорит о пространстве, образованном аффектами, альтернативе тому месту
