год он принимает в среднем по десять пациентов в час приблизительно двадцать дней в месяц, из расчета восемь часов анализа в день в течение десяти месяцев в году»[1073]. Мы не знаем, получил ли в данном случае Барт опыт «нулевой степени» сеанса, которой в ту эпоху прославился мэтр. Скорее всего, нет: тот факт, что они уже встречались и могут еще встретиться в будущем[1074], важное положение Барта в сфере гуманитарных наук, общие знакомые, вероятно, заставили Лакана его выслушать. Зато из слов Юлии Кристевой известно, что встреча ничего не дала: Барт якобы сказал после нее: «Старый идиот со старым дураком».
Уже не в первый раз в момент написания книги Барт обращается за помощью к психоанализу и при этом сопротивляется ему. «S/Z» писался с таким же «нерешенным» (его собственное выражение) отношением к анализу. Он может сколько угодно издеваться над «психоаналитической вульгатой», но именно к ней прибегает, начиная с самого определения термина «фантазм». Около 1975 года, вооружившись одним-единственным опытом прохождения анализа (неудачным) и углубленным чтением по теме, он вступает в прямой диалог с психоанализом как языком. Барт хочет понять, как он принимает на себя дискурс о любви, помимо дискурса о сексуальности. В особенности он противопоставляет свой собственный дискурс всему комплексу современных языков, которые сделали совершенно неактуальным язык романтической любви, любви-страсти.
Любовная речь находится сегодня в предельном одиночестве, – пишет он в коротком вступлении к книге, – до нее нет дела окружающим языкам: они или игнорируют, или недооценивают, или высмеивают ее, она отрезана не только от власти, но и от властных механизмов (науки, знания, искусства)[1075].
Провокационность бартовского жеста в данном случае состоит в том, чтобы вступиться за эту одинокую речь, даже вести ее от первого лица, от имени «я», которое, конечно же, ему не принадлежит, является симуляцией, вымыслом, если угодно, силой утверждения, но за которым в то же время нельзя не разглядеть его собственное «я». Здесь он снова подчеркнуто выбирает маргинальность, атопию: опора на актуальные достижения мысли (Лакан, Делёз) сопровождается дистанцированием. Барт может признать обоснованность некоторых психоаналитических описаний любовного чувства, но отмежевывается от идеи, что любовь-страсть – это болезнь, от которой нужно лечиться. «Таким образом, у меня двусмысленное отношение к психоанализу в этой книге; это отношение, как всегда, использующее некоторые описания, психоаналитические понятия, но использует их как своего рода элементы вымысла, которые не всегда достоверны»[1076]. Однако психоанализ и в особенности лакановская терминология проходит через все тексты этого периода. Статья «Выходя из кинотеатра», тоже датируемая 1975 годом, уподобляя состояние того, кто выходит из темного зала, состоянию загипнотизированного, отсылает к двум важным лакановским понятиям: триаде «Реальное, Символическое, Воображаемое» и стадии зеркала. «Реальное не знает ничего, кроме дистанций, Символическое – ничего, кроме масок, только образ (Воображаемое) близок, только образ „истинен“ (может произвести отзвук истинного)»[1077]. В этот период он пишет рецензию в журнал Ça на книгу Кристиана Меца, в которой психоанализ вводится в семиологию кино. В том же 1975 году вместе с Роланом Гавасом он пишет текст «Слушание», третья часть которого целиком посвящена тому, как психоаналитик слушает пациента и как плавающее внимание, циркулирующее и меняющееся слушание, изменило само наше представление о нем как интенциональном и целенаправленном акте[1078]. Близость с Роланом Гавасом во многом объясняет, почему в 1974–1977 годах Барт подхватывает психоаналитический словарь, все больше читает самой разной литературы по психоанализу и начинает точнее пользоваться его понятиями. Однако Барт все равно отказывается следовать ему как правилу. По своему обыкновению, он присваивает идеи, делая их мотивами для собственного письма. Таково, например, понятие «ловушки» (leurre), которым он пользуется в «S/Z» и в «Выходя из кинотеатра»: поначалу он отсылает к его психоаналитическому определению, чтобы потом вернуться к простому значению «иллюзии». Или же, например, понятие «непристойного» во «Фрагментах речи влюбленного»: его первое появление сопровождается отсылкой к Лакану. Потом Барт употребляет это слово в обыденном смысле: «Никакому Батаю не найти письма для описания этой непристойности»[1079]. Выделяя какую-то сему или термин, Барт его сознательно искажает. Начиная с 1977 года, он считает своим регистр Воображаемого, который первоначально отсылал к Лакану, но затем подвергся смещению, вернувшему его к «Воображению» Сартра.
Таким образом, во «Фрагментах речи влюбленного» психоаналитический корпус отсылок дублируется еще одним – отсылками к классической философии (Платон, Лейбниц, Ницше), с одной стороны, и к мистике – с другой: Рейсбрук, которого он цитирует в переводе Эрнеста Элло, том же самом, который был у Валери или Жида, а также Жана де ла Круа. Этот мистический словарь занимает важное место: «Про́пасть», «Упразднение», «Аскеза», Laetitia, «Пропа`сть», «Непознаваемый», «Восхищение», «Пленение», «Единение». Он дополняет язык романтизма, взятый в основном из «Вертера». Он также некоторым образом его десексуализирует, выводя за рамки отношений мужчины и женщины, представленных в тексте Гёте. И придает ему мистическую сторону, то есть долю непредсказуемости, с точки зрения Барта, который уводит этот словарь от системы верований. «Чтобы верно охарактеризовать это увлекающее течение, нужно обратиться к мистикам»[1080], – пишет он в «Ролане Барте о Ролане Барте». Экстаз – одновременно потеря и излишек, он далеко выходит за рамки возможностей, задаваемых желанием.
Однако по сравнению с семинаром книга 1977 года больше сосредоточена на страданиях, чем на счастье или чувстве полноты. Барт различает два вида любви: полную и счастливую любовь, ту, что мистики находят в Боге, секулярным аналогом которой может считаться материнская любовь, и романтическую, страстную любовь. Если Барт и пишет между строк что-то о материнской любви (ее способности перенести несправедливость, исходящую от любимого существа, например, ее неизменно удовлетворяющий характер), то в целом он посвящает книгу второму виду любви. В книге представлен субъект (я), который любит, и объект (он), который любим. Ответ любимого существа на любовь, которую предлагает любящий субъект, очевидно, обманывает его ожидания, не может не обмануть. Тогда субъект начинает испытывать сильные чувства: отчаяние, исключенность, насмешку, нетерпение, раздражительность, требовательность. Влюбленный пребывает в тревоге, ревнует, его приносят в жертву, он переживает траур, глупеет. Поскольку он не в состоянии переносить душераздирающее отсутствие, он постоянно чувствует себя уязвленным, потерянным. Прекрасно зная, что удовлетворения ему не получить, субъект тем не менее на него надеется и всеми средствами стремится достичь слияния. Его безумие в том, что он не может выйти из своего состояния, неизменно остается самим собой:
Уже сотню лет принято считать, что безумие (литературное) заключается в словах: «Я есть другой»: безумие – это
