взоров, я кивнул ей, чтобы она освещала факелом путь, возвращаясь в замок.
Мы подходили уже к дверям, когда раздался выстрел. Я сразу догадался, что это могло означать. Но Аделаида вздрогнула, и факел выпал из ее обессилевшей руки. Подняв его, я взял маркизу под руку и повел вверх по лестнице.
Мы вернулись в ее покои. Я уселся на софу.
— Здесь ключ к боковой зале, мадам, — сказал я ей, — где я почел за нужное запереть ваших служанок. Они сейчас упакуют чемоданы, чтобы примерно через час мы могли отправиться в путь. По дороге вы мне скажете, желаете ли вы возвратиться в В—л или предпочтете один из монастырей во Франции.
Такого поворота она не ожидала. Мое великодушие потрясло ее. Маркиза встала с софы, бросилась на колени и принялась целовать мне ноги. Переход от страха смерти к надежде на жизнь был для нее слишком резок, и она не могла вновь подняться. Я мягко поднял маркизу, усадил на прежнее место, обрызгал ее водой и растер лоб. Возможно, лицо мое выражало растроганность. Она заметила это и вновь попыталась встать передо мной на колени. Но я держал ее крепко.
— Ради Бога! — воскликнула она. — Ради Бога! Ты слишком добр ко мне, Карлос. Я заслужила смерть. Вот моя грудь. Прекрати же мою невыносимую муку!
Маркиза разорвала одежду на своей груди. Я отвернулся.
— Успокойтесь, мадам, — сказал я невозмутимо. — Благодарите Бога, что я не убил вас сразу по завершении вашего преступления. Но месть моя свершилась. Вас же я прощаю.
Произнеся это, я протянул ей руку. Она покрыла ее жадными поцелуями.
— Тысяча, тысяча благодарностей, Карлос, за твое долготерпение с преступной, но более обманутой, чем развратной женщиной. Да наградят тебя небеса за твою добродетель. Ах! Я не могу этого выдержать.
Маркиза судорожно всхлипнула, и я начал за нее беспокоиться. Поначалу она была оглушена и не способна на какое-либо решение, но теперь, когда она терзалась горьким раскаянием, горячая кровь могла склонить ее к какому угодно поступку. Ее состояние меня пугало. Она полностью осознавала свою вину и понимала, что навсегда утратила свое счастье и обречена на бесконечный позор, что, возможно, она никогда не увидит меня вновь, что навсегда лишилась заботы и любви нежного супруга и обречена в глуши монастыря пребывать в одиночестве со всеми своими ужасными воспоминаниями, чувствуя себя заживо похороненной, — все эти мысли теснили ее истомленное сердце. Как охотно избрала бы она сейчас смерть! Я содрогался от каждого ее движения, читая в ее душе.
Я сел подле нее и взял ее руки в свои.
— Аделаида, — сказал я ей, — моя бедная жена. Не злоупотребляй слабостью своего супруга. Он простил тебя. Не подавай ему повода в этом раскаиваться. В твоем отчаянии он увидит лишь искусную попытку вновь его ослепить. Если только ты не докажешь ему в будущем, что тебя лишь на единый миг соблазнили. У тебя впереди много лет, и что только не по силам умной и благородной женщине, если у нее есть желание чего-либо достичь.
Аделаида притянула мои руки к своей груди и прижалась к ним лицом. В глазах ее светилась вся ее душа, которая, казалось, испытывает величайшую радость оттого, что жизнь вновь вернулась к ней. Однако Аделаида только благодарила меня мечтательным взглядом, не отваживаясь на большее. Она была подобна падшему ангелу в минуту раскаяния, для которого вдали вновь засиял свет надежды.
— Сейчас я позову твоих служанок, Аделаида, — добавил я. — Готовься к поездке. Нам нельзя терять времени. Я окружен шпионами. Выстрел, который ты слышала в саду, был предназначен для одного из них; он, вероятно, хотел улизнуть, и мой камердинер застрелил его. В ближайшем же городе ты должна отпустить Изабеллу, об этом я прошу тебя как об одолжении.
Изабелла была ее доверенной, и Аделаида поняла меня.
— Не беспокойся ни о чем, мой супруг, — сказала она, вновь целуя мне руку.
Я пожал ее руку и отстранился. Выпустив служанок, я велел им идти к маркизе. Мой камердинер исполнил мое поручение. Мы зарыли труп убитого слуги в саду, подготовили карету и, прежде чем забрезжил рассвет, уже находились на пути во Францию.
* * *
Во время поездки я спросил маркизу, обдумала ли она место своего будущего пребывания. Она ответила, что, чувствуя себя столь много виноватой, не решается предстать перед своим отцом и что если я ничего не имею против, то она всем другим монастырям предпочла бы монастырь в Д*, настоятельница которого ее близкая родственница. Мы договорились, какою причиной должны объяснить ее семье наше расставанье, и после довольно спокойной поездки прибыли в Д*, где я оставил Аделаиду с двумя служанками.
Достанет ли мне сил описать наше прощание? Я едва мог перенести его. Во время всего пути Аделаида едва ли размыкала уста, она не вздыхала и не жаловалась, но ее глубочайшая немая печаль превратила ее в тень; и все же она, еще сохраняя былую прелесть, могла бы растрогать до слез каждого. Невозможно противостоять красивой женщине, если она раскаивается с тихой мягкостью и покорностью или невинно страдает. Все наши слуги, все встречные, где бы мы ни проводили короткие часы, были проникнуты сочувствием к Аделаиде. Даже я, имея все причины ее ненавидеть и питать к ней отвращение, не мог противостоять этому тайному влиянию. Где и как только мог я старался ее развеселить и внушить хоть небольшую надежду на лучшее будущее, но моя доброта и внимательность делали ее только печальней; она благодарила меня с тихими слезами, обнаруживая при этом застенчивую теплоту своего разбитого, покорного сердца, но я не мог не видеть, что ее терзают сомнения.
Когда мы завидели вдали монастырь, впервые за всю поездку она принялась громко плакать и жаловаться на свою горькую судьбу. В этом монастыре провела она несколько счастливых девических лет, и воспоминания юных дней были для нее теперь мучительны. В каждом предмете находила она свидетеля своего беззаботного возраста и радостных игр. И в каждом — тихий упрек, что она уже не способна ими наслаждаться. Как могла бы она теперь примириться со своими тогдашними друзьями юности?
Эти мысли были словно начертаны у нее на лбу, но я надеялся, что в уединении ее сердечная рана заживет скорее, чем моя. Прошедшие невзгоды часто делают для нас будущее утешительным; по крайней мере, мы страшимся его менее, если предаемся воспоминаниям.
