— А скажи-ка мне, Майкл, как реагировал на происходящее господин Достабль?
— Что, вашчесть?
— Вроде бы я задал тебе достаточно простой вопрос.
Вопрос: «Но я же не говорил, что там был старина Достабль, как вы об этом узнали?» — яростно стучался в гортань Хромоногого Майкла, но, к счастью, нищий дважды, трижды и четырежды подумал насчет разумности задавания вопросов патрицию.
— Он просто сидел и смотрел, вашчесть. С открытым ртом. А потом подпрыгнул и убежал.
— Понятно, ничего себе. Благодарю тебя, Хромоногий Майкл. Можешь быть свободным.
Нищий не уходил.
— Старикашка Рон говорил, вашчесть иногда платит за информацию.
— Правда? Он действительно так сказал? Очень интересно. — Витинари сделал какую-то пометку на полях доклада. — Спасибо.
— Э…
— Не смею задерживать.
— Э… да, конечно. Да хранят вас боги, вашчесть, — сказал Хромоногий Майкл и спасся бегством.
Когда шаги нищего стихли, патриций подошел к окну, заложил руки за спину и вздохнул.
Наверное, где-то на свете есть города, правителям которых приходится беспокоиться только о всяких мелочах… о нашествиях варваров, к примеру, о вовремя сданном годовом отчете, об извержениях вулканов. В этих городах не живут люди, которые открывают дверь действительности и метафорически произносят: «Привет, заходите, очень рад вас видеть. Какой замечательный у вас топор. Кстати, не могу ли я позаимствовать у вас денег, раз уж вы заглянули?»
О происшествии с господином Хонгом знают все. Но только в общих чертах. А вот что именно с ним произошло — не известно никому.
Ну что за город… Каждую весну приходится выводить реку из берегов, чтобы потушить очередной пожар. Примерно раз в месяц взрывается Гильдия Алхимиков.
Он вернулся к столу и что-то записал. Похоже на то, что вскоре кое-кого придется убить.
Потом патриций взял третью часть «Прелюдии соль-мажор» Фондельсона и углубился в чтение.
Сьюзен свернула в переулок, где некоторое время назад оставила Бинки. Рядом с лошадью на мостовой валялось с полдюжины мужчин, стонавших и сжимавших руками некие части тела. Сьюзен не обратила на них внимания. Любой человек, попытавшийся украсть лошадь Смерти, быстро узнавал, что на самом деле значит выражение «адская боль». Бинки отличалась точностью ударов — боль концентрировалась в очень небольшом и весьма личном месте.
— Это музыка его играла, а не наоборот, — сказала Сьюзен. — По-моему, он даже не касался струн.
— ПИСК.
Сьюзен потерла ладонь. У Губошлепа оказалась неожиданно крепкая голова.
— Могу я убить это, не убивая его самого?
— ПИСК.
— Не стоит даже пробовать, — перевел ворон. — Он живет только благодаря музыке.
— Но деду… но он сказал, что в итоге музыка его и убьет!
— Вселенная велика и прекрасна, это точно, — согласился ворон.
— ПИСК.
— Но… послушай, если музыка — паразит или нечто вроде, — сказала Сьюзен, когда Бинки начала подниматься в небо, — зачем ей убивать своего хозяина?
— ПИСК.
— Он сказал, что вот тут ты его поймала. Он не знает, — ответил ворон. — Я сойду над Щеботаном, хорошо?
— Да что такого в этом парне? — недоумевала Сьюзен. — Музыка использует его — но для чего?
— Двадцать семь долларов! — воскликнул Чудакулли. — Двадцать семь долларов за то, чтобы вас отпустили! И этот сержант все время ухмылялся! Волшебники арестованы!
Он прошагал вдоль строя упавших духом волшебников.
— Вы вообще слышали, чтобы Стражу в «Барабан» вызывали? Что, по-вашему, вы там творили?
— Мамбл-мамбл-мамбл, — пробормотал декан, уставившись в пол.
— Не понял?
— Мамбл-мамбл-мытанцевали-мамбл.
— Танцевали, — не повышая голоса, повторил Чудакулли и зашагал вдоль строя. — И это вы называете танцами? Всю эту свалку и броски через плечо? Эти кувырки по всему залу? Даже тролли (ничего не имею против троллей, на самом деле отличные ребята, просто отличные) не ведут себя так, но вы же считаетесь волшебниками! Людям полагается смотреть на вас снизу вверх — и вовсе не потому, что вы, кувыркаясь, пролетаете над их головами. Эй, руноложец, не думай, что я не заметил твоего выступления. Честно говоря, выглядело омерзительно. Бедному казначею пришлось даже прилечь отдохнуть. Танцы — это… хороводы, понимаете? Майские деревья и все такое, здоровая кадриль, балы там всякие… Во время танца не размахивают людьми, как боевым топором гнома (кстати, вот она, настоящая соль земли, всегда об этом говорил). Я внятно излагаю?
(window.adrunTag = window.adrunTag || []).push({v: 1, el: 'adrun-4-390', c: 4, b: 390})
— Мамбл-мамбл-мамбл-мамбл-новсетакделали-мамбл, — пробормотал декан, упорно не поднимая взгляда.
— Вот уж не думал, что придется отдавать такой приказ волшебникам старше восемнадцати лет… — покачал головой Чудакулли. — Но начиная с этого самого момента и вплоть до особого распоряжения всем вам запрещается покидать территорию Университета!
Нельзя сказать, что этот запрет был таким уж жестоким наказанием. Волшебники с недоверием относятся к воздуху, который не побыл в помещении хотя бы один день. Большую часть своих жизней волшебники проводят, курсируя между личными покоями и обеденным столом. Но сейчас все они испытали странное чувство…
— Мамбл-мамбл-непонимаюпочему-мамбл, — пробормотал декан.
Потом, значительно позже, когда музыка уже умрет, декан скажет, что скорее всего им двигало то, что на самом деле он никогда не был молодым — вернее, не был молодым, будучи вместе с тем достаточно взрослым, чтобы осознавать свою молодость. Подобно большинству волшебников, он поступил в Университет в столь раннем возрасте, что остроконечная шляпа то и дело падала ему на глаза. Ну а после обучения… после он стал волшебником.
Его снова посетило чувство, будто в своей жизни он пропустил нечто очень важное. И он осознал это всего пару дней назад. Не понял, правда, что именно он пропустил. Ему вдруг отчаянно захотелось что-то совершить. Хотя непонятно, что именно. Но свершить как можно быстрее. Ему хотелось… он чувствовал себя жителем тундры, который как-то утром проснулся с непреодолимым желанием покататься на водных лыжах. Нет, он не будет сидеть взаперти, пока в воздухе витает эта чудесная музыка…
— Мамбл-мамбл-мамбл-янебудусидетьвзаперти-мамбл.
Его охватили неизведанные эмоции. Он не станет повиноваться! Он отрицает все! Включая закон всемирного тяготения. И он не будет аккуратно складывать одежду, перед тем как лечь спать! Чудакулли, конечно, скажет: «О, да у нас тут мятеж?! Ну и против чего же мы протестуем?» И тогда он ответит… произнесет яркую, запоминающуюся речь! Да, именно так он и поступит! Он скажет ему…
Но аркканцлер уже ушел.
— Мамбл-мамбл-мамбл, — вызывающе пробормотал декан, известный в узких кругах бунтарь.
Сквозь жуткий шум пробился едва слышный стук. Утес осторожно приоткрыл дверь.
— Это я, Гибискус. Вот ваше пиво. Пейте и выматывайтесь!
— Но как? Как нам отсюда уйти? — поинтересовался Золто. — Стоит нам высунуть нос, как они начинают требовать еще!
Гибискус пожал плечами:
— Мне плевать. Но вы должны мне доллар за пиво и еще двадцать пять за сломанную мебель и…
Утес закрыл дверь.
— Я могу поговорить с ним, — предложил Золто.
— Мы и так на мели, — возразил Бадди.
Они переглянулись.
— Но, — продолжал Бадди, — толпа нас любит. По-моему, мы имели успех.
Утес откусил горлышко у бутылки с пивом и вылил содержимое себе на голову[45].
— Ты лучше скажи нам, — откликнулся Золто, — что такое ты вытворял на сцене?
— У-ук.
— И откуда, — добавил Утес, раздавив бутылку в ладони, — мы знали, что именно нам нужно играть?
— У-ук.
— И еще, — сказал Золто, — что за чушь ты пел?
— Э-э…
— «Кончай топтаться на моих новых синих башмаках»? — припомнил Утес.
