Свою статью «Несколько слов о «теории литературы»» Лев Успенский только начал канонически, на манер соседних: «Много лет в Лендетиздате действовала группа вредителей. Из месяца в месяц, из года в год эти люди разваливали работу издательства».
Далее же он высказывал мысли более своеобразные и самостоятельные. Корешки он взялся выкорчевывать по-своему. Он разоблачал нас и наших товарищей не как шпионов – это сделали без него, – а как невежд. Редакция Маршака славилась своей высокой литературной квалификацией. Этот миф и подрядился уничтожить Лев Успенский. Издевательски искажая и перевирая суждения редакторов, Успенский доказывал, что редакторам Лендетиздата удавалось «протаскивать» книжки вредителей, творения шпионов потому, что руководители издательства верили в их высокую литературную квалификацию, считали их «талантливыми», «бесспорно образованными», «тонкими». Успенскому, который до тех пор скромно сотрудничал в журнале «Костер» (редакторскую работу вели там по преимуществу С. Маршак и Т. Габбе), именно в минуту погрома срочно захотелось заявить во всеуслышанье:
«Высокая квалификация упомянутой выше группы была чистым вымыслом, блефом и уткой…»
«Не стоит упоминать, что ее (редакцию. – 71. Ч.), в огромном большинстве составляли люди весьма невысокого культурного уровня».
Узнав, что в коридоре издательства висит особый номер газеты, посвященный нам, я пошла прочитать его. Лифтерша отказалась поднять меня в лифте. Ни один человек в издательстве, где я работала около одиннадцати лет, со мной не поздоровался. Не успела я прочитать газету до середины, как ко мне подошел пожарный и сказал: «Директор велел, чтобы вы немедленно покинули помещение».
Я покинула, не дочитав. Но одна машинистка, проработавшая с нами одиннадцать лет и любившая нас, ночью, тайком, перепечатала эту стенную газету, всю, статью за статьей, и подарила мне текст. И как раз незадолго до нашего с Анной Андреевной разговора старая папка попалась мне на глаза, я рискнула перечитать статьи 37-го и, когда А. А. в разговоре упомянула имя Льва Успенского, я оказалась в состоянии передать ей стиль и смысл тогдашних стенных шедевров с полной точностью.
158 …но даже не нашли молчания… – упрек Герцена славянофилам в статье «Ответ И. С.Аксакову» (Герцен,т. 19,с.246.).
159 Будущее заглавие очерка – «Люди и положения» (см. «Новый мир», 1967, № 1). Первоначально же он ходил по рукам под заглавием «Вместо предисловия» (предисловия к сборнику, подготовленному к печати Гослитом в 1956– 57 гг.). Другое заглавие очерка – «Опыт автобиографии» – то есть тот же опыт, который был предпринят Пастернаком в «Охранной грамоте».
О том же очерке идет речь в разъяснении 119.
160 «Вечерело. Повсюду ретиво / Рос орешник. Мы вышли на скат…» – «Пятитомник-П», т. 1, с. 408.
161 И. Бабель был реабилитирован посмертно. В 1957 г. под редакцией Г. Мунблита и с предисловием И. Эренбурга вышел сборник И. Бабеля «Избранное»: рассказы, пьесы, Конармия (М.: Гослитиздат).
162 Всего статей Софронова – «Во сне и наяву» – было три: см. ЛГ, 7-е, 10-е и 14-е декабря 1957 г.
163 Начала Алигер вовсе не с покаяния, а с попытки защитить альманах. В марте 57 года на пленуме московского отделения Союза Писателей она объясняла, что критика демагогична, недобросовестна, что альманах направлен вовсе не против советского строя, как утверждает критика, а лишь против лакировки действительности, осужденной XX съездом КПСС (см. «Московский литератор», 15 марта 1957 г.). Оборонялся поначалу и главный редактор «Литературной Москвы» Э. Казакевич, оборонялись и другие члены редколлегии. Однако нападки росли, и члены редколлегии вынуждены были умолкнуть. Ни оборона, ни молчание не были им прощены: секретарь парторганизации Союза Писателей В. Сытин назвал их позицию «ложной стойкостью». 19 мая 57 г., на встрече с интеллигенцией, за разоблачение альманаха взялся сам Никита Сергеевич Хрущев. Он заявил, что в «Литературной Москве» «протаскиваются чуждые нам идеи» и что члены редколлегии проявляют неуважение к товарищеской критике. При этом он грубо накричал на Маргариту Иосифовну Алигер. В ответ она пыталась что-то объяснить – Хрущев заорал пуще. После встречи Хрущева с интеллигенцией М. Алигер, Э. Казакевич и другие члены партии поняли, что никакого выхода, кроме «покаяния», у них нет. Они покаялись (насколько мне известно, устояли лишь двое: В. А. Рудный и В. Ф. Тендряков), но несмотря на все покаяния Сытин был ненасытен: парторганизация признала покаяние редакторов «неполным, непрямым, нечестным». Тогда-то М. Алигер и принялась каяться «прямо и честно». В начале октября 1957 года на одном из писательских собраний она заявила:
«Мне пришлось пережить несколько месяцев горьких раздумий, глубоких размышлений, прямых и беспощадных споров с самой собой. Мне уже давно стало ясно, что я допустила в своей общественной работе ряд прямых ошибок и, признав это в полной мере, я находилась долгое время в состоянии душевной подавленности и пассивности. И в этом смысле очень недовольна собой.
Я, как коммунист, принимающий каждый партийный документ как нечто целиком и беспредельно мое личное и непреложное, могу сейчас без всяких обиняков и оговорок, без всякой ложной боязни уронить чувство собственного достоинства, прямо и твердо сказать товарищам, что все правильно, я действительно совершила те ошибки, о которых говорит тов. Хрущев. Я их совершила, я в них упорствовала, но я их поняла и признала продуманно и сознательно, и вы об этом знаете. Я сказала об этом на таком же собрании более трех месяцев назад. Однако за это время я не переставала находиться в кругу тех же размышлений, и, кажется, мне удалось глубже понять причины происхождения этих ошибок и даже то, что часть этих причин заложена просто в моем человеческом характере, который, может быть, мне чем-то и мешает в общественной работе.
Мне подчас свойственна подмена политических категорий категориями морально-этическими. Мне не хватало разностороннего политического чутья, умения охватить широкий круг явлений, имеющих непосредственное и прямое отношение к нашей работе.
Очевидно, мне следует быть сейчас гораздо требовательнее к себе, освободиться от некоторой умозрительности, строже проверять свои взгляды на явления жизни самой жизнью, прямо и непосредственно соприкасаясь с ней, ближе, чем мне это удавалось в последние два-три года, увидеть воочию те огромные перемены, которые совершились в жизни народа, особенно после XX съезда партии, короче говоря, следовать тому, чему учат, к чему призывают выступления тов. Хрущева. Думаю, что о тех глубоких выводах, которые я сделала для своей дальнейшей жизни, я в полной мере смогу рассказать, только полноценно работая, помня всегда, что любая работа советского писателя – это политическая работа, и выполнять ее с честью можно только незыблемо следуя партийной линии и партийной дисциплине». (См: АГ, 8 октября 1957 г.)
(adsbygoogle = window.adsbygoogle || []).push({});
