посреди разоренного города? А навки, так и не получившие имени, могут одним взглядом «подрезать» человека, лишит жизненной силы, и зачахнет он. Самое умное сейчас повернуть коня и мчаться прочь.
Но он сознавал: поздно. Он может развернуть коня и уехать. Но эти молящие темно-голубые глаза, эти нежные розовые губы, приоткрытые словно для поцелуя, не дадут от них убежать. Они останутся с ним навсегда, будут смотреть из души, сколько ни погоняй коня. Никогда в жизни он не заснет спокойно, если оставит ее здесь, одну среди мертвецов.
– Как тебя зовут-то? – спросил он, отчасти уже сдавшись. – Коли ты не навка, то имя у тебя же есть?
– З… Звездана.
Красивое имя. Прямо для нее. Она как звездочка ясная, среди темных туч заплутавшая.
– Ну, поедем.
Лютослав протянул ей руку, Заранка ухватилась за нее, оперлась ногой о стремя и живо уселась у него за спиной. Вцепилась в пояс, и Лютослав тут же развернул коня.
Миг – и ворота Тархан-городца остались позади. Хороший конь нес Заранку вниз по тропе, к реке, и ей казалось, она как в сказке в одно мгновенние сейчас перенесется за тридевять земель. Этого она и хотела. Она держалась за кожух мужчины, которого только что увидела впервые в жизни, но у нее было чувство, что он теперь и есть ее жизнь, до самого конца. Но она – не она, не та, которая все это устроила. Заранка пусть и остается среди мертвых, погубленных ее руками людей, там ей самое место. Она – Звездана, она никому зла не творила. В чужом краю и для нее найдется немного счастья…
Пошел легкий снег, небо спешило набросить белое покрывало на останки Тархан-городца. Черный ворон некоторое время летел вслед за дружиной, потом вернулся…
* * *
Со всем обозом – с полоном, скотом, – продвигались медленно. Когда добрались до владений смолянских князей, стали делать дневки в городцах и погостах: люди и лошади отдыхали и отогревались, хирдманы охотились, чтобы прокормить в пути себя и полон. На Упе, как рассказали, был недород, потому жита у веденцов почти и не нашлось – до зимы успели съесть. Ну а если забивать по дороге скот, то какой прок в таком походе?
Когда наконец добрались до Сюрнеса, началась оттепель, перешедшая в раннюю весну. Пришлось остаться весновать – ждать, пока ненадежный уже лед на реках вскроется и уйдет вниз по течению, а берега хоть немного просохнут. Сани сделались бесполезны, и ожидание Свен употребил на то, чтобы их продать, а взамен достать лодьи для путешествия сперва из Днепра в Ловать, а там до устья и через Ильмень к Хольмгарду. К счастью, он застрял в самом подходящем для этого месте: в Сюрнесе издавна жило много умелых корабчих[76], имелись мастерские, кузнецы ковали корабельные заклепки, изготавливались паруса, веревки, весла, варилась смола – словом, были бы куны. Куны у Свена сейчас были. Хлопоты отвлекали его, порой позволяли ощутить себя почти прежним. Но, забывшись, он то и дело пытался сказать кому-нибудь «Спроси у Годо», – и не всегда успевал прикусить язык.
– Это пройдет! – Улав смолянский, понимая эти чувства, дружески трепал его по плечу. – Поверь мне, я знаю. Поначалу бывает очень больно, и надо просто терпеть, как мы терпим боль ран. Эта рана постепенно затянется. Через год тебе станет гораздо легче, через три года ты будешь вспоминать об этом спокойно, а через пять лет будет казаться, что брат был не у тебя, а у какого-то другого человека, о котором ты слушал сагу. Это будет хорошая сага, но она не причинит тебе боли.
– Тебе есть чем утешиться, – говорила Рагнвёр, сама вздыхая. – Подумай о своей жене. Представь только: вот ты вернешься, а она скажет тебе… что не пройдет и полгода, как ущерб, нанесенный численности вашего рода, будет возмещен!
Свен невольно просветлел лицом от этой мысли. И правда – это может случиться. И как рада будет Вито ему такое сообщить!
– У тебя родится сын, и ты назовешь его Годредом! – так воодушевленно подхватил Улав, будто это была его семья. – Я уверен, он ни в чем не уступит своему прославленному дяде!
Годредом? Может быть, подумал Свен, но эта мысль его не восхитила. Это имя уж слишком ясно вызывало в памяти один-единственный образ. Трудно будет привыкнуть, что теперь оно принадлежит младенцу, который если и станет похож на того Годреда, который жил в его мыслях, то лишь через много лет. Лучше какое-нибудь другое имя. Какое захочет Вито. У нее, помнится, тоже брат был, такой рослый, сероглазый и гордый. Как же его звали-то? Забыл. А Годредом можно будет назвать другого сына, который родится потом, через несколько лет, когда ему уже будет казаться, что все это – не живые его воспоминани, а сага.
Только в это время Свен снова начал думать о Вито. До этого прикасаться к ней мыслью было слишком страшно. У него стояла перед глазами та лодка, где лежал Годо со своей посмертной невестой – она была столь же юна, как Вито, столь же знатна родом и хороша собой. Но только ее мужу изменила удача, а ей пришлось разделить с ним эту участь – на то и жена. От этих мыслей и собственная его удача казалась Свену вдвойне, втройне драгоценной – ведь от нее зависит и судьба, благополучие, счастье Вито. Той, которую он силой оторвал от ее родовой Доли и завез за тридевять земель, чтобы сделать своей женой – только сейчас он по-настоящему начал понимать, как много на себя при этом взял. Но пути назад не было, и ему предстояло стать таким человеком и мужем, чтобы Вито не жалела о своей судьбе.
Годо и его невеста и сейчас были со Свеном – не только в мыслях. Рано утром, пользуясь тем, что на зимнем холоде крада остыла довольно быстро, останки с кострища собрали в три больших горшка, чтобы дома насыпать над ними курган на жальнике близ Хольмгарда. Свен не мог отделаться от этого сравнения: одна знатная дева теперь – прах в горшке, а другая ждет его дома живая и, быть может, скоро подарит ему сына взамен того брата, чье тело обратилось в прах… Если так случится, ему будет легче пережить эти три года до обещанного Улавом спокойствия.
Но ждет Вито ребенка или не ждет – встреча с ней сейчас была самой большой радостью, которую Свен мог себе представить. Улав предлагал ему отправить гонца
