Крошка подшивал подворотничок к гимнастерке. Подняв голову, увидел, что Глушецкий не пишет, а остекленевшими глазами уставился в одну точку и прикусил нижнюю губу.
— Что с тобой, Николай? — обеспокоенно спросил он.
Глушецкий не отвечал, даже не изменил позу.
— Николай, что случилось? — вторично спросил Крошка и подошел к нему.
Глушецкий опустил голову и глухо сказал:
— Галя тяжело ранена.
Он встал, спрятал в полевую сумку листок бумаги.
— Пошли к полковнику. Потом расскажу.
Уральцев не пошел с Глушецким, а отправился к разведчикам, которые сидели под деревом и слушали Гриднева, рассказывающего какую-то историю. Увидев майора, разведчики вскочили и окружили его с радостными восклицаниями. Уральцев поздоровался с каждым за руку, а ротного батю Гриднева обнял.
— С нами пойдете? — догадливо спросил Гриднев.
— С вами.
— Ребята, наш бывший комиссар с нами будет, — сообщил Гриднев, обращаясь к разведчикам.
— Вот это хорошо, — одобрительно сказал Добрецов. — Веселее будет.
— Это в каком смысле? — прищурился Уральцев.
— Во всех смыслах, — улыбнулся Добрецов.
— Точно, — подтвердил Кондратюк.
— Без замполита в роте стало хуже. Командиру роты не до бесед и собраний, у него и без того забот хватает. Политическую работу свалили на парторга. А я не из грамотеев, — сказал Гриднев.
— Вы о чем-то сейчас беседовали? — спросил Уральцев. — Садитесь, продолжайте.
Он присел на пенек. Сели и разведчики.
— У нас, собственно, не беседа на тему, а так, вольный разговор. Кондратюк недавно вернулся из отпуска.
— Как жизнь в колхозе? — поинтересовался Уральцев.
— У нас, в станице, — сказал Кондратюк, — колхоз при немцах ушел в подполье. Зерно заховали в ямы, инвентарь тоже, три трактора загнали в лесополосу и завалили бурьяном. Как прогнали немцев, в марте это было, на другой же день состоялось собрание колхозников, избрали правление, председателя и начали готовиться к весеннему севу. Пацаны выловили в степи десятка два лошадей, пораненных и отбившихся после боя. Через месяц колхоз уже сеял. Около пятисот гектаров яровой пшеницы засеяли. Урожай, правда, не очень богатый для Кубани — по пятнадцать центнеров собрали. Но и то подпорка армии. Это ведь сорок пять тысяч пудов. Нашу бригаду год можно кормить хлебом нашего колхоза.
— Здорово!
Молчавший до сих пор Логунов встал и, поправляя бескозырку, решительным тоном заявил:
— После войны надо поставить памятник колхознице.
— Твоей Дуне, — заметил Добрецов.
Логунов сердито сверкнул в его сторону глазами и тем же тоном продолжал:
— И моей Дуне. А что? Знали бы вы, братцы, как тяжело сейчас в колхозах нашим женщинам! И на тракторе, и на молотилке, и на жнивье, и на пахоте. А едят они что? Дуня говорила, что весь хлеб сдают для армии, а сами сидят на картошке. Я поцеловал Дуне руки и сказал: «От имени всех матросов Черноморского флота целую и низкий поклон шлю всем колхозницам». Правильно я, батя, сказал?
— Правильно, — поддержал его Гриднев, тоже вставая. — А что, братцы, пора и в дорогу собираться.
Уральцев задержал Логунова.
— Расскажи, Трофим, как ездилось на Урал. Что видел?
Логунов весело сказал:
— А я не ездил.
— Как это — не ездил? — удивился Уральцев. — С женой ведь встретился.
— Она сама приезжала сюда.
— Расскажи.
Продолжая улыбаться, Логунов стал рассказывать:
— Выписали мне отпускные документы и я уже собрался в путь, как прошел слух, что приехала на фронт делегация колхозников из Челябинской области. У меня почему-то сердце екнуло, словно в предчувствии, что Дуня с той делегацией. Она писала раньше, что собирается такая делегация и что она кандидат на поездку. Думаю, поеду домой, а Дуня сюда пожаловала. А на кой ляд мне отпуск, ежели с женой не повидаюсь. Пошел к капитану Глушецкому. Тот разузнал, что делегация находится в Туапсе, но на следующий день поедет в Новороссийск. Не медля ни часа, я на попутных машинах двинулся в Новороссийск. Заявился в комендатуру, доложил дежурному. Тот говорит, что ждут делегацию. В полдень подъезжает автобус. Я к нему. Выходят делегаты, один за другим. Сердце мое колотится. Не обманулось сердце: выходит моя Дуня, в платочек пуховый укутана, на лице улыбка. Увидела меня и бросилась на шею. Целует, а сама плачет и смеется. Известно, у женщин глаза на мокром месте. Ну и я, признаться, тоже ошалел от встречи, как обнял ее, так не могу рук разжать. Думаю: отпущу, она исчезнет, окажется, что все это сон. Вы извините, что в лирику ударился…
— Чего там извиняться, — сказал Уральцев. — Дело житейское, не с кем-то, а с женой встретился. Три года разлуки, подумать только…
— Верно, три года, — вздохнул Логунов. — Но зато пятнадцать дней я провел с женой.
— Десять, — поправил Уральцев.
— Нет, пятнадцать. Десять суток я ездил вместе с делегацией по воинским частям. А что мне оставалось делать? Так и проездил весь отпуск рядышком с Дуней. Между прочим, делегация побывала и на Малой земле. Там я был за экскурсовода. Показал колхозникам детские ясли, где меня оглушили и взяли в плен. Дуня там расплакалась. Суток через восемь делегацию отвезли в Сочи. И я с ней. Эх, как там было нам с Дуней хорошо! Будто мы вновь поженились. Когда кончался срок отпуска, я набрался нахальства и пошел к коменданту. Рассказал ему, как встретился с женой, и попросил продлить отпуск. Чем-то я понравился ему. Улыбнулся, похлопал меня по плечу и говорит: «Вижу, боевой матрос, продляю отпуск еще на пять суток». Как на крыльях выскочил я из комендатуры. Еще пять суток счастья! Понимать надо. О чем только мы не говорили с Дуней за это время, я ей про Малую землю рассказываю, а она о жизни в колхозе. Да, товарищ майор, тяжко живется людям в тылу! Дуня стала худенькая, на лице морщины, руки в мозолях. А была ладная собой, в соку, глаза так и светились. Картиночка, одним словом. Мужики в селе говорили: как этому рябому такая красавица досталась? Глядел я теперь на нее, и сердце от жалости сжималось…
— Идите ужинать, Трофим. Как-нибудь на досуге поподробнее расскажете, как ездили с делегацией. Не возражаете?
— Расскажу, почему не рассказать. О хорошем всегда приятно вспоминать и рассказывать. Я не прощаюсь, ведь вы с нами.
— С вами.
Логунов ушел. Уральцев подумал, что ему тоже не мешало бы поужинать. Направился к кухне и нос к носу столкнулся с Семененко.
— Павло! — окликнул Уральцев.
Семененко вгляделся и, узнав Уральцева, радостно воскликнул:
— Кого я бачу! Комиссар! Какими судьбами?
Они обнялись, похлопали друг друга по плечам.
— Ого, Павло, ты уже офицер, — заметил Уральцев, нащупав на его плече звездочку.
— Младший лейтенант, — с гордостью сказал Семененко. — А это бачили?
На груди Семененко блестела Золотая Звезда Героя Советского Союза.
— Поздравляю! — воскликнул Уральцев и опять обнял его. — Знаю о твоем подвиге. Заслужил такую награду.
— А Логунова обидели, — проворчал Семененко. — Вместе же были, одно дело делали. А ему только орден Красного Знамени.
— Тоже большая награда.
— Большая, да не такая. А мне зараз стыдно парню в глаза смотреть.
— Твоей вины в том нет.
— То так, а все же… Ты к нам по какому делу?
— Пойду с вами в десант.
— Сам захотел или назначили?
— И то и другое.
Семененко покивал головой в знак понимания, и они вместе направились на кухню.
Ночью бригада Громова прибыла на косу Чушка. Узкая полоска песчаной земли — уникальное создание природы — уходила на несколько километров в море. Тут была с осени налажена переправа на крымский берег. По этой косе гитлеровцы отступали в сентябре прошлого года. Наши летчики тогда бомбили ее. Кругом валялись разбитые танки, машины, орудия. А когда косу заняли советские войска, ее начали бомбить гитлеровские летчики, обстреливала дальнобойная немецкая артиллерия. Укрыться здесь негде, выкопать окоп невозможно, он осыпался и наполнялся водой. Веселое место, ничего не скажешь.
Разведчики по кромке берега пробрались к причалу. Уральцев и Глушецкий находились с ними. Сейчас Уральцев не отличался от других разведчиков. На нем ватный бушлат, подпоясанный широким ремнем, на ремне финка, за плечами вещевой мешок, автомат.
Уральцев знал, что на том берегу уже находится несколько журналистов армейской газеты. Они первыми войдут в Керчь со штурмующими отрядами. Следовательно, они первыми и напишут об освобождении Керчи. Бригада Громова, вероятно, вступит в бой, когда город будет освобожден или когда на каком-то участке затормозится продвижение наших частей, наступающих с плацдарма. Поскольку об освобождении Керчи будут писать другие, то он может какое-то время чувствовать себя не газетчиком, а просто замполитом роты разведчиков. Это даже радовало его.
