У меня в команде все-таки сохранился относительный порядок, что, конечно, не ушло из внимания большевицких агентов. Каждый день, приходя в команду, я встречал там каких-то неизвестных лиц, но запретить им вход я по тем временам не имел права. В этой разлагающей обстановке пришлось нам прокоротать около трех недель, после чего было объявлено о посадке полка. Эта весть была восторженно принята солдатской массой. Нам, офицерам, предстоявший отъезд не обещал ничего утешительного. Не секретом являлось для нас, что там, в России, нам придется пережить немало тяжелых минут.
Солдатская масса тянулась в деревню. Естественно, она, за небольшим процентом, распылится по домам и сделается равнодушной как к судьбе России, так и к самой революции. Это обстоятельство учитывалось большевиками, и они всячески старались навязать людям смысл и интерес к перевороту. Толпе надо было создать иллюзию контрреволюции и возбудить в ней чувство ненависти не ради чьей-то виновности, а ради кровопускания – основного принципа торжества всякой революции.
На последнем большом митинге у артиллерийских казарм один с трибуны истерически кричал:
– Вы идете домой, но не на отдых, а на борьбу. Не забывайте, что на вашей задаче лежит полнейшее уничтожение всей буржуазии. Вы должны знать, что пролетариат не терпит ни голубой крови, ни белой кости. Все должно быть не только уничтожено, но превращено в пепел. Чувство сострадания – это буржуазный предрассудок. К буржуям никакой жалости. Припомните им за каждое око два, а за каждой зуб все зубы до челюсти включительно!
Я вначале не понимал смысла и цели всех этих зверских лозунгов. Ведь «гидра контрреволюции», «осиное гнездо», «старорежимники» и т. п. – все было уничтожено при первых же ударах революции. Наша интеллигенция, воспитанная на тезисах «непротивления злу», обеими руками подписалась за революции всех сортов. Но нет. Очевидно, этого было недостаточно. Если бы толпе проповедовали вместо ненависти братство, любовь и настоящую свободу, то никакие большевистские принципы не могли бы восторжествовать.
Полного же отчета о грядущих событиях мы опять не могли себе отдать, но отлично понимали, что, попав в Ставропольскую губернию, мы там должны были вступить на арену междоусобной брани. Уже не было тайной, что многим из нас суждено будет найти смерть не в горах Турции, а на вскормивших и вспоивших нас родных полях.
* * *Вечером, за сутки до ухода полка, я отдал распоряжение команде о том, чтобы чистка лошадей была произведена утром, а к полудню должны быть закончены все работы и приготовления к отправке. Погрузка должна была быть начата после двух часов дня с расчетом окончания ее к вечеру.
Я жил в какой-то маленькой гостинице со своими младшими офицерами. Чтобы скоротать время и как-нибудь отвлечься от гнетущего настроения, я отправился в кинематограф. Последний, как и следовало ожидать, был до отказа набит солдатами, лущившими подсолнухи. На экране шла какая-то непонятная смесь нескольких фильмов, состоящая из каких-то нападений, перестрелок, конских скачек, бокса и т. п., вызывавшая у большинства зрителей дикое восхищение. По всей вероятности, администрация кинематографа составила программу с расчетом удовлетворить вкус новой публики, и, признаться, в этом случае не ошиблась.
По окончании спектакля я, возвращаясь к себе, был встречен несколькими офицерами с поручиком Алабовским. Они просили меня составить им компанию в затеваемой ими в ресторане у бульвара пирушке.
Далеко не чувствуя себя в настроении к каким-нибудь веселиям, я наотрез отказался от предложения и продолжил путь к своей гостинице. Несмотря на поздний час, улицы были полны праздно шатавшимися солдатами. Среди них попадались в достаточном количестве пьяные. Вообще ходить в такое время по городу не рекомендовалось, так как случаи насилия, в особенности над жителями, были отмечены уже не раз. Утром я был разбужен офицерами.
– Отлично, что вас вчера не было на пирушке. Она у нас кончилась очень печально, – начал мне один. – Не успели мы посидеть и полчаса, как к нам ввалился непрошеным гостем прапорщик Макушев. Он оказался выпившим и начал, как часто с ним случалось, ко всем придираться. Поведение его сделалось вызывающим и невыносимым. Он опять стал всячески поносить офицеров, в особенности кадровых, и в заключение назвал их царским быдлом. На это поручик Алабовский потребовал от Макушева, чтобы он замолчал и немедленно убрался вон, на что Макушев, назвав Алабовского сволочью, швырнул в него винной бутылкой. Алабовский вовремя успел уклониться, бутылка пролетала немного выше головы и разбилась о стену. В тот момент Алабовский выхватил из кобуры наган. Раздался выстрел, и Макушев мертвым свалился на пол. Пуля прошила ему голову навылет.
Не успел я расспросить обо всех подробностях, как в комнату вошел прапорщик Цимбаленко и взволнованным голосом сообщил мне:
– Не ходите, господин капитан, в команду. Людей целую ночь строчила против вас какая-то дрянь. Они называли людей офицерскими холуями, грозили их освистать на каждой станции и обещались, что к ним в Ставропольской губернии не захочет подойти ни одна девка и т. п. Не ходите, господин капитан, так как ваше приказание о чистке лошадей не исполнено, и вас сговорились встретить молчанием и без рапорта.
Я, не обращая внимания на уговоры Цимбаленко и других офицеров, быстро оделся, вышел на улицу и направился к вокзалу. Перейдя железнодорожные пути, я вышел на небольшую полянку, где были разбиты коновязи пулеметных команд. Я на сей раз не был встречен дежурным с рапортом, а люди, завидевшие меня, спешили скрыться куда попало. Лошади оказались не чищенными, не кормленными и без дневальных. Я крикнул фельдфебеля Шелегеду. Он подбежал ко мне и остановился.
– Что же, Шелегеда, значит, и наши пулеметчики забыли, что такое служба, и решили превратиться в непокорное стадо? – спросил я.
– Так точно, господин капитан, и наших лукавый попутал, – ответил печальным голосом верный служака. Я понял, что мне не место там, где не исполняются мои приказания. Я повернулся и, провожаемый наступившей тишиной и сотнями из всех закоулков пытливых глаз, пошел назад к городу. Я бесповоротно решил оставить полк. Как это ни было мне безумно тяжело, но я, чувствуя себя офицером, по совести своей не мог плестись в хвосте разнузданной толпы.
Чтобы найти подходивший повод, я решил симулировать болезнь и лечь в госпиталь, после чего пробраться в Тифлис. Получив от старшего врача удостоверение о необходимости для меня госпитального лечения, я к вечеру верхом последний раз на Эрасте отправился за город в госпитальный городок. Минут через двадцать после хорошей рыси я остановился у подъезда большого госпитального здания, освещенного бледным светом газового фонаря.
(adsbygoogle = window.adsbygoogle || []).push({});
