Я вызвал Жадаева и передал ему, чтобы он объявил во всеуслышание, чтобы воришка немедленно вернул украденное. Как и следовало ожидать, мое желание подействовать на совесть преступника успеха не имело. Слова Жадаева были встречены молчанием. Тогда я приказал построиться всем для производства обыска, что вызвало со стороны конюхов Кольтовской команды протесты.
– Обыск оскорбляет достоинство солдата свободной армии, – заметил кто-то из них.
– Молчать, – крикнул Жадаев. – Вам бы, арестантам, помалкивать! Еще до фронта не дошли, а рыла у всех были в пуху. Вашим лаянием меня не запугаешь. Становись к двуколкам на осмотр.
Обыск был произведен в присутствии земгусара. Каждый ящик, мешок, гнезда и цилиндры для патронов – все было осмотрено до деталей, но сапог нигде не оказалось. Несмотря на отказ земгусара, я его подвел также и к своей двуколке. Но и в ней ничего не нашли. Сапоги как в воду канули.
– Очень жаль, – заметил мне земгусар, садясь в автомобиль, – сапоги мной были привезены дней пять назад из Тифлиса. Они были сшиты из прекрасного хрома, которого вы сейчас и за большие деньги не найдете.
Мы простились с внешней стороны любезно, но, конечно, не так, как это имело место на питательном пункте.
В полдень я выступил дальше. К трем часам подошел к Гасан-Кале, откуда после получасового привала проследовал в Кепри-кей. Был поздний час, когда мы подошли к последнему. В воздухе сильно захолодело. Из-за Кеприкейских высот выползла луна, и при ее свете видно было, как первый морозец покрыл тонким слоем льда дорожные лужи.
– Где прикажете встать на ночь, господин капитан, в селе или в поле? – спросил меня Жадаев.
– Встанем здесь, на берегу Аракса. Будет свежо, но зато без блох, – ответил я.
Мою палатку разбили вблизи моста. Его высокие каменные своды красиво проектировались при свете луны, а серебристый Аракс с шумом вливался в темные пролеты. Я сидел на гинтере[274] и доедал скромный ужин.
– А вора-то я поймал, – услышал я голос влезавшего ко мне Жадаева.
– Какого вора? – спросил я.
– Того, который украл сегодня в питательном пункте сапоги.
– Какой же негодяй был это?
– Ваш ординарец Плотников.
– Но ведь его, как и всех, обыскивали?
– Так точно, но мы забыли заглянуть в кобуры вашего седла, куда он и вложил ворованные сапоги.
– Сменить эту скотину и вернуть в ординарцы Сириченко. Сапоги при первой возможности отправить их хозяину. Как прибудем в Александрополь, я на вора подам рапорт о предании его суду.
– Слабые времена пошли, господин капитан. Какой суд теперь страшен таким архаровцам?[275] Вот ему маску хорошо было бы расчесать, тогда бы он знал, как нужно почитать чужое добро!
Жадаев вышел из палатки. Закутавшись в бурку с головой, я долго не мог заснуть. Я почти до самого утра слышал монотонную песнь бурного Аракса. Тяжелые думы всю ночь не покидали меня.
В холодный туманный вечер мы подходили к Кетеку. Послышался шум бурливого Ханы-чая, а затем кони застучали копытами по деревянному мосту. Через минуты две промелькнул тусклый свет двух-трех фонарей, еще несколько десятков шагов, и мы прошли границу, разделявшую нас от Турции. Все ушло назад, что было добыто в продолжение трех лет. Мы находились на своей земле, и никогда на ней мне так не было грустно, как сейчас. Я чувствовал, что и отсюда все также покатится дальше назад. Переночевал я с людьми в каких-то брошенных землянках у построек пограничного поста. Из полученных писем я узнал о смерти доблестного поручика Арсенашвили. Тяжелая рана окончательно подорвала его здоровье, и он скончался в страшных муках. Мир праху твоему, дорогой товарищ. Я знал, что тебе хотелось жить как никому из нас, но ты пожертвовал собой за круги своя и за честь родных знамен.
Во дни моих юных лет из какой-то прочитанной мной повести запомнил я следующую фразу: «Наступали такие жестокие времена, что живые начали завидовать мертвым». А разве сейчас не так? Разве я не завидую покойным друзьям, несмотря на то, что жизнь для меня остается по-прежнему дорогой? Ведь «мертвые срама не имут». Они, то есть погибшие, были счастливее нас тем, что сейчас не могут видеть своих склонившихся знамен. Судьба оказалась к ним милостивее, не дав им узреть позора земли Русской…
Кара-урган мы оставили с рассветом. Прошли Зяк и повернули на Соганлугскую. В пути задул холодный ветер. Зашевелились на горах туманы. С Мелидиуса белой стеной спустилось на нас облако и, как будто сердясь, обдав всех влажной пылью, понеслось дальше на Аскер-Даг. Гудя телеграфными проводами как по натянутым струнам, холодный ветер пел жалобную песню. Наш марш напоминал какие-то торопливые похороны, где присутствовавшие спешили поскорее отделаться от неприятной церемонии.
Да, Кавказская армия, так же, как и весь Всероссийский фронт, торопилась поскорее похоронить, предать забвению честь победоносных знамен, российскую мощь и воинскую гордость. Все стремилось домой, на какую-то кровавую тризну. Прошли Соганлугскую – перевал Хан-Деве, зеленый Чемурлы-Даг. Еще дальше за облаками скрывался сердитый Бардуз. Все, все оставалось за плечами. Все так легко ускользало из рук, уходило навеки, исчезло навсегда. Все пустело вокруг, одно лишь мое сердце больше и больше наполнялось леденящей тоской.
Сарыкамыш после Эрзерума оказался следующим этапным пунктом уходившей армии. Он был весь забит людьми, конским составом и огромными обозами, подходившими со всех сторон непрерывным потоком. Неописуемая толчея творилась на железнодорожной станции. Все наперебой спешили воспользоваться подвижными составами, которых, конечно, не могло быть достаточно. Мои люди решили терпеливо ждать очереди. У других это делалось проще. Они бросали лошадей, имущество и одиночным порядком отправлялись в путь.
Мы остановились в своих казармах. Все было загажено до неузнаваемости. Цейхгаузы взломаны, а столовые и гимнастические залы были превращены в конюшни. Обидно было за все, а еще тяжелее было подумать о том, что все это будет почищено, поправлено, но не нашими, a турками.
После нашего ухода последние, по всей вероятности, останутся очень довольны прекрасно устроенным краем, представлявшим во время их прошлого владычества одну лишь дикую и суровую провинцию.
Кажется, на четвертые сутки погрузка лошадей была готова.
Последний раз я взглянул на кубинский городок: на церковь, на собрание, на парк, на братскую могилу и на все, что так было дорого моему сердцу.
Прощай, родное гнездо… В тебе я провел лучшие годы жизни…
* * *В Карсе простояли мы около суток. Судьба крепости была такая же, как Эрзерума. Раньше о владении ею турки не смели и подумать. Это был сильный по природе и по укреплениям стратегический пункт. Всевозможные запасы Карса, на случай его блокады, были рассчитаны больше чем на год. Но теперь, по всей вероятности, через несколько месяцев крепость падет без всякой борьбы.[276]
(adsbygoogle = window.adsbygoogle || []).push({});
