Армия покатилась назад. В один из свежих осенних дней мы выступили из Эрзинджанской долины, с которой расставались навсегда. После полудня мы прошли Хана. Еще один поворот, и долина должна была скрыться из виду. Я оглянулся назад, и в последний раз увидел освещенные лучами солнечного заката горы, оставшийся вдали город и его пожелтевшие сады. Позади меня шел верхом мой ординарец Плотников – эмблема новой России. На нем серая папаха была сдвинута на затылок, а прядь длинных нечесаных волос спускалась чуть ли не до глаз. Он сидел в седле распоясанным, насвистывал какую-то удалую песню, а в руках на высоком шесте держал красный флаг с надписью «Смерть приспешникам старого режима».
* * *Мы уходили по пути своей славы, по пути непрерывных побед, где вехами нам служили: Чардакли, Эрзинджан, Губак-Даги, Ах-Баба, Эрзерум, Палантекен, Падыжван, Азан-кей, Зивин, Бардуз и Сарыкамыш.
Моя душа была полна терзаниями, сердце тоской, а голова тяжелыми думами. Неужели нам от победного величия суждено было снизойти до гибели? И по всему было видно, что этого рока тягчайших испытаний, этого пути к бесславию, к поражению и к нищете – нам не избежать.
Как раньше, так и сейчас, в бессилии и отчаянии, я ставил себе вопрос: почему же все это произошло? Иногда мои мысли без ответа неслись дальше, иногда же, как мне казалась, я находил себе объяснения. Многое и многое делается понятным, когда пороешься в прошлом русского народа. Кто же виноват, наконец: правительство, промотавшиеся наши отцы или же мы, последнее поколение? Ведь происшедший взрыв российской революции мог вызвать удивление только у наивного обывателя.[271]
Чему удивляться, когда все веками подтачивалось, когда предки наши, не понимая, какая ответственность ляжет на нас, проводили время в праздности, в беспечности, равнодушно глядя близорукими глазами на русскую неприглядную действительность.
Плоха та власть, которая, стремясь взять все у народа, ничего ему не дает.
Правительство смотрело на народ как на доходную статью, а либералы как на материал, который легко можно было переработать для революционных целей. Казалось, что, не любя ни одних, ни других, все же в народе, главным образом в крестьянстве, в минуту государственной опасности должен был проснуться патриотизм. Увы – его в нем не оказалось, и опять-таки по нашей же вине. Перед народом уже давно был уничтожен священный алтарь Родины. На его же глазах сожгли то, чему он веками поклонялся.
Но мне могут поставить вопрос: а героизм русского солдата – не будет ли это тот патриотизм, который вы так отрицаете в русском крестьянстве? Да. Зачатки патриотизма в нем сидели, но, как я уже писал, вместо того чтобы это чувство развивать, его почти игнорировали и даже часто старались его заглушить. Патриотизм у нас воспитывался отчасти на военной службе, и он давал благоприятные результаты, но этого было слишком мало. Если можно выразиться, этого казарменного воспитания народных масс было лишь достаточно в прежние времена, когда воевали только сами правительства, а не народы.
Мы называли Россию крестьянской страной. Хвастались этим и делали вид, что не замечаем пробела в этом чрезвычайно важном для нашей государственности вопросе.
Мужик же всегда чувствовал себя мужиком, солдатом, но никогда гражданином.
Сколько раз история указывала на необходимость для благополучия России немедленного разрешения крестьянского вопроса. Никто с этим не спешил. Несмотря на грозные и неоднократные предупреждения в продолжение нескольких столетий, все откладывалось до каких-то более подходящих времен. Да и не в интересах было как правительства, так и привилегированного сословия разрешать этот вопрос в пользу крестьян.
Правительство опиралась на дворян, и уже по этой причине оно не хотело вступать с ними в конфликт. С другой стороны, то же дворянство, за малым исключением, было против всяких реформ, так как они с этим должны были лишиться как своих поместий, так и рабочей крестьянской силы. В результате освобождение крестьян от крепостной зависимости у нас явилось запоздалым, не доведенным до конца, да и кроме того, этой реформе и после часто вставлялись палки в колеса. В истории Россия несколько раз переживала эпохи расцвета, но крестьянству от этого доставалось очень мало, почти ничего, и оно в годы государственного благосостояния так же, как и всегда, не выходило из своих недоимок.
В нашей внешней политике – политике великодушия к другим – русский народ оставался в сплошном проигрыше. Мы посылали войска в Голландию, в Швейцарский поход, усмиряли венгров и не раз спасали своих братьев южных славян.[272] Какие же выгоды имела Россия от этого? В казне получался большой дефицит, тяжелым бременем ложившийся на население, не говоря о погибших, о калеках и о сиротах. Своей же политической моралью, своим частым вмешательством во внутренние дела Европы мы достаточно набили ей оскомину. Мерилом превосходства одних над другими является степень их культурного развития. В этом случае мы стояли позади всех народов Европы. Какой срамотой веяло от нас при виде огромного моря нашей безграмотности, чтобы вложить в это дело все силы и средства, – наши миллионы, а может быть, и миллиарды прожигались во многих бесполезных войнах и в широких представительствах как в Европе, так и у себя дома. Может быть, в этом случае сказывалась наша русская натура. Мы всегда были до самоунижения любезны и хлебосольны к иностранцам и жестоки почти до бессмыслия к своим.
Россия цвела, умножалась, но ее колонизация ложилась тяжелым бременем на коренное русское население. Все наши приграничные полосы обходились нам дороже, чем они сами себе стоили. После этого не приходилось удивляться, почему наши центральные губернии, это сердце России, поражали всякого беднотой.
Откуда при таких данных в душе крестьянина могло себе свить гнездо такое высокое чувство, как патриотизм? И немудрено, если таковой в нем отсутствовал. В толще нашего народа сидели лишь повиновение и традиция, которые с падением царской власти не замедлили исчезнуть.
Какой же результат всего нашего прошлого? Самый печальный: отсталый народ, погрузившийся в непробудную тьму, с его, может быть, необычайными способностями, но также и с многими недостатками. Русский народ теперь представлял плывущий в морской пучине корабль без руля и без ветрил. Какой же ветер и к какому берегу его прибьет?
В тайниках души моей появлялась иногда надежда на духовный склад русского человека, на его религию.
Но нет. Вдумываясь в этот вопрос, я пришел к заключению, что настоящей религиозной глубины в нас было очень мало. В нашей, безусловно, восприимчивой душе оказалось больше склонности к мистике, чем к основам веры. Восприняв византизм, русский народ сумел вложить в новую религию все душевные богатства, придав ей тем еще больше красоты и величия. В жизни русского народа церковь, несомненно, играла большую роль, но затем по политическим соображениям она была низведена на низшую ступень, сделавшись впоследствии лишь орудием власти, что, в свою очередь, за несколько веков дало отрицательные результаты.
(adsbygoogle = window.adsbygoogle || []).push({});
