Саша — старший сын тоже всегда с трепетом и нежностью вспоминал свою матушку, просил Катеньку (бабушку мою), названную в честь Екатерины Осиповны, не забывать бабушки и хранить о ней память. Что бабушка и делала, рассказывая мне, увы, совсем немногое о ней, о ее короткой и, вероятно, весьма грустной жизни, показывала оставшиеся от нее маленькие старинные томики французских романов. Екатерина Осиповна, по словам бабушки, вероятно, повторенным со слов отца, — очень тосковала в одиночестве, так как Александр Федорович по службе вынужден был находиться в постоянных разъездах. Возможно, что ее немного тяготил и мрачноватый характер супруга, к тому же он был на 12 лет ее старше…
После кончины прапрабабушки Екатерины Осиповны имена ее родни еще долго появлялись в Адрес-календарях российских, но нигде в семейной переписке мне не встречались упоминания о каких-либо связях Микулиных с Либанами.
Это семейное сиротство положило какую-то сумрачную печать на всех — Александр Федорович и так был человеком довольно сурового нрава, а тут и вовсе захмурился. Дети росли в казенных учебных заведениях, а там, в прежней России, были заведены действительно железная дисциплина, большие строгости и напряженнейшие занятия детей с шести утра до отбоя. Только в семье Жуковских Саша и его сестрица Манечка смогли почувствовать, что такое подлинное семейное тепло. Александр Александрович буквально пропитался духом семейной жизни Жуковских, и потому так тесно «прилепился» не только к жене своей по слову Библии («оставит человек отца и мать и прилепится к жене своей, и будут два одною плотью, так что они уже не двое, но одна плоть» (Быт. 2:24), но и ко всему ее роду.
И все же детское сиротство, и возможно, что-то еще и иное, о чем мне теперь, вероятно, никогда не узнать из истории рода Микулиных и других родов, сближавшихся с ними, — оставило свой след на душах Микулиных. Какая — то тень, словно сумеречное облако покрывало их облики. Насколько неуживчив и тяжел характером был старший Микулин — Александр Федорович, настолько суров и сух, и даже жесток, наглухо замкнут весь в себе — Иосиф Александрович; вечно обижалась на все и на всех Манечка, сбившаяся в годы после института и учебы в консерватории на увлечение столоверчением, спиритизмом. А это — очень большая и смертельно опасная (если не покается) травма для души человеческой. Поскольку в таких занятиях человек приходит в близкое соприкосновение с духами тьмы, становится их заложником.
Александр Александрович, мой прадед, хотя и обладал истинной врожденной сердечной мягкостью и добротой, какой-то в высшей степени порядочностью, учтивостью, но держался он очень замкнуто, и не случайно, что дети не только очень высоко почитали авторитет его как родителя, но и боялись, хотя он никого никогда не наказывал, не гневался. Было в нем что-то такое, что не располагало к простодушию, добрым шуткам, и легкости в общении, за которыми у Жуковских стояла чистота сердца, доброе расположение к людям, доверие, отвергающее темные помыслы подозрительности…
И даже у бабушки моей, когда я вглядываюсь в ее молодые фотопортреты, я замечаю ее отведенный в сторону, немного спрятанный в себя, тихий, сумеречный взгляд. Не дрема и не бдение, не сон и не явь — но что-то очень сильно напоминающее мне образы полуреальных женщин-теней замечательного и очень любимого мною русского художника В. Э. Борисова-Мусатова, с их неявными туманными чертами, полуприкрытыми глазами, — на фоне уже совершенно призрачной, неземной красоты срубленных русских вишневых садов, погруженных в весенние туманные дремы, опустевших усадеб и парков, красотой надмирной, еще живущей неизменно только в редких сердцах…
В свое время — давным-давно — когда я открыла для себя Борисова-Мусатова, я стала думать о России двояко: вот — реальность, которая вокруг меня, а еще 30–40 лет назад она хранила по провинциям и окраинам свои родовые старинные черты, а вот — Небесная Россия, которая как святой град Китеж, погрузившийся в воды Светлояра, отошла теперь на небо и там она живет в вечности, в своей подлинной красоте, которую уже никому ни за что не сумеешь рассказать. Сердце знает и помнит, — а начнешь рисовать — все подделка: слов не хватит, краски не те… Вот разве — Рубцов?
Тихая моя родина!Ивы, река, соловьи…Мать моя здесь похороненаВ детские годы мои.— Где тут погост? Вы не видели?Сам я найти не могу. —Тихо ответили жители:— Это на том берегу.Тихо ответили жители,Тихо проехал обоз.Купол церковной обителиЯркой травою зарос…
Может, поэтому и начала я лет 25–30 назад задумывать эту книгу, чтобы в ней сквозь образы дорогих мне людей хоть чуть-чуть засиял бы своим невечерним светом образ незабвенной Руси, который еще не изуродовали своими описаниями люди, сами не сохранившие в себе ее живых соков.
…А еще эти тени на лицах напоминали мне знакомые с раннего детства образы Микеланджеловского реквиема — фигур «Суток» из Капеллы Медичи — «Утра», «Вечера», «Ночи», «Дня», всегда неизменно сопрягавшимися в моем сознании с образом душевной смерти: вечности без Бога и без Его Света…
* * *
Эта сдержанность, закрытость, и даже некоторая нелюдимость, а потому, возможно, и скудость свидетельств о семейных связях Микулиных, — всегда подвигала меня на розыски хоть чего-то исторически «живого», еще теплого, не закоченевшего в человеческом беспамятстве. Был период, когда я месяцами неусыпно просиживала в старинных и новых стенах дома Пашкова в главной российской библиотеке на Моховой, перелистывая чуть ли не все русские Адрес-календари, вперемешку с древними разрядными книгами, актами и прочими документами. Я искала жизни, искала тепла и родства, искала наощупь — в надежде обрести нечто посланное и для меня через ту бездну, которая пролегла между нами нынешними и великим русским прошлым.
Мое ненасытное любопытство было все же не случайным, — это сумеречное облако, покрывавшее ту былую жизнь, этот ни с чем не сравнимый оттенок уныния, нелюбовного разделения душ, это свидетельство умаления света Божия в жизни людей и холод теперь уже почти осязаемо достигал и до меня. Никогда, никогда, впрочем, не виделось мне подобное на лицах Ореховских жителей. Напротив: даже в самые серьезные и скорбные моменты жизни сквозь лица все-таки просвечивала радость, говорящая о примирении с жизнью, о явном присутствии Божием в ней.
Но как же была тосклива и безнадежна жизнь тех, кого я находила в Адрес-Календарях, если листая их, погружаясь в документы, в их собственноручные писания, я буквально начинала задыхаться от вполне реального и сильного ощущения безысходности и тоски…
(adsbygoogle = window.adsbygoogle || []).push({});
