«Перед нами тень того человека, — продолжает в этом направлении ученый, — который в 50-х и 60-х годах развернул такую мощь военного и торгового империализма. Но бессилие, бездеятельность, утрата веры в свое счастье, обнаруженные царем, находятся в тесной связи с действительным крушением его дела».
В подтверждение последнего положения можно привести достаточно доводов, но главным из них останется выбранная Москвой стратегия, сыгравшая не последнюю роль в поражении. И эта стратегия во многом стала следствием отставания московской военной машины от ее соперников, в том числе и низкого профессионального уровня командного звена армии. У исследователя есть все основания для того, чтобы составить довольно точное представление о планах ведения русской стороной военных действий. Особый интерес в этом смысле представляет стратегия Москвы последних кампаний войны, тех самых, что привели к полному поражению, и их тактика, направленная на осуществление такой стратегии. Даже с учетом того обстоятельства, что при планировании операций на московской стороне царила полная неясность о замыслах противника, вплоть до того, что до конца оставалось загадкой направление его удара, стратегический план оставлял желать лучшего. Для каждой из последних кампаний он, если и не обрекал русскую сторону на поражение, то, во всяком случае, лишал ее шансов на победный исход. То есть, в лучшем случае оставлял ей надежду на ничейный результат.
Нетрудно увидеть, что в основу стратегических планов кампаний последних лет войны русское командование закладывало идею «малой войны». Для этого усиливались гарнизоны русских крепостей, и не только приграничных, но и стоящих в глубине территории. Основная же масса полевых войск, разбитая на небольшие корпуса и отряды, рассредоточенные на большом пространстве, предназначалась для нападения на отдельные части королевской армии. Такая форма ведения военных действий очень хороша как вспомогательная, как партизанская, когда помимо этого армия активными, как оборонительными, так и наступательными, маневренными операциями, чередующимися с открытыми полевыми сражениями, решает основную задачу войны. Но в конкретном случае никакой другой задачи не ставилось, а обреченная на партизанскую войну русская армия была не в состоянии решить проблему защиты своей территории. При этом ситуация не улучшилась и от усиления крепостных гарнизонов. Как известно, кроме Пскова под Баториевыми ударами не устояла ни одна русская крепость.
На счет московской стратегии последних кампаний войны и тактического ее разрешения историк Б.Н. Флоря задается рядом вопросов, вроде: «Чем был вызван выбор такого плана военных действий, который, по существу, обрекал на пассивность главные силы русской армии?», или «На что рассчитывали царь и его советники, разрабатывая подобный план военных действий?»
И далее ученый сам отвечает на свои же вопросы:
«Они (царь и его советники — А. Ш.), несомненно, основывались на опыте предшествующих войн с Великим княжеством Литовским. В этих войнах дворянское ополчение Великого княжества, предпринимая походы на русскую территорию, ограничивалось обычно опустошением вражеской земли, не пытаясь овладеть опорными пунктами русской обороны. Пехота, не обученная ведению осадных работ, составляла небольшую часть литовской армии, и неудивительно, что попытки осады русских крепостей, предпринимавшиеся в первые годы Ливонской войны, как правило, заканчивались неудачей.
Царь и его окружение, очевидно, полагали, что так будет и впредь: русские передовые отряды будут мешать польско-литовскому войску разорять русские земли, а русские крепости, надлежащим образом укрепленные, будут недоступны для неприятеля, который к тому же не сможет долгое время вести осаду, лишившись из-за действий русских войск подвоза продовольствия».
Не трудно увидеть, что в этом и была ошибка высшего руководства. На русской стороне не увидели изменившейся в ходе войны ситуации, не поняли того, что время, когда вести войну можно было первобытным способом, безвозвратно ушло. И первые победы Батория по взятию русских крепостей на самой русской стороне ситуацию не прояснили. Там так и не разглядели того, что под рукой у польского короля теперь стоит армия принципиально нового типа, обученная искусству осадной войны. А потому в Москве не смогли придумать ничего лучшего, как потерю своих крепостей, приведшую к взлому границы, немедленно списать на въевшуюся в кровь и сознание царя причину — измену. В понимании Грозного и его ближнего окружения измена давно к тому времени стала главным и единственным объяснением всех неудач.
Но вернемся к той части рассуждений Виппера, где он говорит о счастье, сопутствующем карьере Батория, мотивируя это свое положение тем, что к моменту выступления его против Грозного, война, иссушившая ресурсы России, длилась уже 20 лет. И, случись русскому царю скрестить оружие с польским королем раньше лет этак на 10, результат мог быть иным.
Самый простой анализ событий Ливонской войны покажет, что это не так. То есть, результат действительно мог бы быть и иным, но только еще более не в пользу Москвы, но историк-то как раз считает обратное, полагая, что в 1566 году, то есть за 10 лет до утверждения на польском престоле Батория, в Московской державе «организация военной монархии была в цвете сил». Так ли это? Давайте вспомним ход войны.
Первые четыре года война Россией велась исключительно против Ливонского Ордена. Военные действия открылись в январе 1558 года, а только в ноябре 1561 года Литва, после того как Орден отдался под ее протекторат, официально заявила о своих правах на орденские владения. Правда несколько ранее, в июне того же года, северной частью Ливонии завладела Швеция, но Москва не стала пока предъявлять к ней претензий, а, стало быть, и угрозы войны с северным соседом не было. Да и заступничество Литвы долго не выходило из разряда дипломатического давления на Москву, без малейших попыток покушения на применение военной силы. А свои воинские контингенты Литва ввела только в пять крепостей, расположенных в Задвинье, в Курляндии, куда русские полки не подходили и близко.
Все эти четыре года прошли в попытках московских воевод овладеть Ливонией и установить над ней надежный контроль. И какой же тут результат?
К исходу четвертого года войны русские войска заняли несколько более или менее крупных городов и пару десятков замков, представляющих собой укрепленные поместья; то есть, по сути дела частные имения крупных немецких феодалов. Все это вместе взятое обеспечивало какой ни на есть контроль приблизительно над четвертой частью орденских земель, преимущественно в восточной части Ливонии, прилегавшей к русским областям. При этом только в одном их месте, в Нарве, русские люди вышли к морю, которое и было главной целью всего предприятия. Правда, при этом воеводы регулярно совершали далекие рейды вглубь неприятельской территории, но кроме опустошения незащищенной сельской местности такие походы никакого результата не имели. Установить контроль в центральной и южной Ливонии, в силу их удаленности, Москва не сумела. Да и в восточной части Ливонии, где русским людям, как казалось, удалось закрепиться, покоя не было. Контроль над территорией был относительный, сообщение между гарнизонами оставалось не безопасным, а иногда, как мы помним, немцы вдруг брали в свои руки инициативу и осаждали, и даже отвоевывали свои бывшие замки.
Еще раз заметим, что все это было тогда, когда издыхающий Орден противостоял могуществу Москвы только своими собственными силами. Даже с учетом того, что владения Ливонии представляли собой густую сеть крепостей и замков, такая сопротивляемость Москве должна показаться чем-то необыкновенным. Военные потенциалы соперников были несоизмеримыми, численность орденских войск не могла превышать нескольких тысяч человек с учетом наемников, коих было большинство, а собственно ливонских воинов могло быть только несколько сотен, тогда как армия агрессора насчитывала десятки тысяч человек. При таком соотношении сил Россия должна была смести Ливонию максимум за несколько месяцев, на что, наверняка, и рассчитывали в Кремле, развязывая войну. Так что даже при всех ссылках на крепости и замки говорить о каком-то противодействии до смешного несерьезно. И, тем не менее, говорить приходится, ибо таковы реалии. Тогда не следует упоминать о счастье Стефана Батория, которому не довелось столкнуться с Грозным ранее, потому как напрашивается вопрос: почему же русская сторона позволила такому счастью состояться? Почему она не расправилась с Орденом, когда в течение нескольких лет оставалась с ним один на один? В этом случае вопрос заступничества за Ливонию просто бы отпал, потому что заступаться было бы уже не за кого.
Наконец, в войну вступила Литва, но еще 10 лет во главе ее будет находиться престарелый, пассивный, не решительный, далеко не воинственный и почти недееспособный Сигизмунд-Август. А в России в это время, говоря словами историка «организация военной монархии была в цвете сил». Чем же можно объяснить тогда, что в эти самые годы Россия в деле завоевания Ливонии не продвинулась ни на йоту. Правда, в самой Литве, благодаря неготовности последней, Москва завладела Полоцком, но в орденских владениях она удерживала в своих руках практически лишь то, что удалось завоевать в первые три-четыре года. При этом продолжались все те же, не менявшие стратегической обстановки, скучные вымучивания небольших крепостей и замков, большинство из которых тут же снова приходилось отдавать обратно. Справедливости ради надо сказать, что теперь на стороне Ордена воевала Литва, но в добаториев период ее участие в войне не отличалось ни большой активностью, ни использованием крупных ёоинских контингентов, ни серьезностью задач, ни надлежащей готовностью.
