— Очень приятно, Мейбл, — вежливо сказал Эхерн и поклонился, не поднимаясь со стула.
— Я знаю, что говорю, — затараторила дама из Скенектади, явно хватившая лишнего. — Я живу в Париже уже двенадцать лет, и сколько же я выстрадала! Вы корреспондент, и у меня есть что рассказать вам о том, как жилось при немцах…
— Рад выслушать…
— Продовольственные затруднения, карточки, — продолжала Мейбл Каспер, налив полный бокал шампанского и одним глотком отпив добрую половину. — Немцы реквизировали мою квартиру, а на вывоз мебели дали всего две недели. К счастью, я подыскала другую квартиру, принадлежавшую еврейской чете. Мужа уже нет в живых, а сегодня, представьте себе, на другой день после освобождения, приходит эта женщина и требует, чтобы я освободила квартиру. В квартире не было никакой мебели, когда я въезжала. Но я была чертовски предусмотрительна и запаслась письменными показаниями свидетелей. Я знала, что так случится. Я уже говорила с полковником Харви из нашей армии, и он успокоил меня. Вы знаете полковника Харви?
— Боюсь, что нет, — ответил Эхерн.
— Нам во Франции предстоят трудные дни. — Мейбл Каспер допила шампанское. — Всякие подонки подняли голову, хулиганы бродят с оружием.
— Вы имеете в виду бойцов Сопротивления? — спросил Майкл.
— Да, я имею в виду их.
— Но ведь они вынесли на своих плечах всю тяжесть борьбы в подполье, — заметил Майкл, стараясь понять, куда клонит эта женщина.
— В подполье! — презрительно фыркнула дама. — Надоело мне это подполье. Кто туда шел? Всякие бездельники, агитаторы, голытьба, которой не нужно заботиться ни о семьях, ни о собственности, ни о работе… Порядочные люди были для этого слишком заняты, и теперь нам придется расплачиваться, если вы не заступитесь. Вы освободили нас от немцев, а теперь освобождайте от этих французов и русских. — Осушив бокал, она поднялась. — Совет для умных, — добавила она серьезно, кивнув на прощанье.
Майкл посмотрел ей вслед. Она пробиралась между рядами беспорядочно расставленных столиков в своем простом красивом черном платье.
— Господи, — тихо сказал Майкл, — а еще из Скенектади…
— Война, — продолжал Эхерн ровным голосом, — как я уже сказал, это беспорядочное нагромождение противоречивых элементов…
— Доложите обстановку, — твердил первый корреспондент.
— Меня обошли с левого фланга, — отвечал второй, — правый фланг разбит, центр отброшен. Я буду атаковать…
— Сдайте командование.
— После войны, — продолжал английский корреспондент, — я собираюсь купить домик под Биаррицем и поселиться там. Не выношу английской пищи. А если мне придется бывать в Лондоне, я полечу на самолете с полной корзиной провизии и буду есть у себя в номере…
— Это вино недостаточно выдержано, — объяснял офицер службы общественной информации с новенькой блестящей кобурой на перекинутом через плечо ремне.
— Если вообще можно надеяться на будущее, — донесся до Майкла голос Пейвона, поучавшего двух молоденьких американских пехотных офицеров, которые явно удрали на ночь в самовольную отлучку из своей дивизии, — то это будущее принадлежит Франции. Американцам мало сражаться за Францию, они должны понять ее, помочь ей стать на ноги, проявлять к ней максимум терпимости. А это нелегко, потому что французы самый беспокойный народ в мире. Они досаждают своим шовинизмом, своим презрительным отношением, своим благоразумием, своим независимым нравом, своим высокомерием. На месте президента Соединенных Штатов я бы посылал американскую молодежь вместо колледжа на два года во Францию. Юноши научились бы разбираться в пище и в искусстве, а девушки — в проблемах пола, и лет через пятьдесят на берегах Миссисипи выросла бы настоящая Утопия…
Девушка в цветастом платье все время напряженно следила за Майклом, а когда их взгляды встречались, кивала и широко улыбалась.
— Именно иррациональные начала, заключенные в войне, — продолжал Эхерн, — как раз и обходит вся наша литература. Позвольте еще раз напомнить вам того полковника у Стендаля…
— А чем примечателен этот полковник у Стендаля? — рассеянно спросил Майкл, мысли которого мечтательно плыли в парах шампанского, табачном дыме, аромате духов, запахе свеч и волнах вожделения.
— Когда его солдаты пали духом, — принялся рассказывать Эхерн строгим, внушительным голосом, в котором зазвучали воинственные нотки, — и были готовы бежать под натиском противника, полковник осыпал их отборной бранью, взмахнул шпагой и заорал: «На мою ж… равняйсь! За мной!» Солдаты бросились за ним и разгромили противника. Полная бессмыслица, но это затронуло какую-то патриотическую струнку, укрепило волю к победе в сердцах солдат — и победа осталась за ними.
— Эх, — с сожалением вздохнул Майкл, — нет больше таких полковников.
Какой-то пьяный английский капитан запел во весь голос, заглушая оркестр: «На линии Зигфрида[95] развешаем белье!» Песню сразу же подхватили другие. Оркестр прервал танцевальную мелодию и стал аккомпанировать. Пьяный капитан, здоровый краснолицый детина, схватил какую-то девицу и пустился танцевать между столиками. Вскочили другие пары, пристроились к ним и, вытянувшись в линию, пустились в пляс, лавируя между бумажными скатертями и ведерками с шампанским. Через минуту набралось уже пар двадцать. Они громко пели, откинув головы, каждый держал обеими руками впереди идущего за талию. Это напоминало торжественный танец змеи, который танцуют студенты колледжа после победы своей футбольной команды. Разница была только в том, что танцевали в освещенном свечами закрытом зале с низкими потолками и песня звучала особенно оглушительно.
— Недурно, — сказал Эхерн, — но слишком обычно, чтобы представлять интерес с литературной точки зрения. В конце концов, вполне естественно, что после такой победы освободители и освобожденные поют и танцуют. А вот побывать бы в Севастополе в царском дворце, когда кадеты, наполнив плавательный бассейн шампанским из царских подвалов, купали в нем голых балерин в ожидании подхода Красной Армии, которая всех их перестреляет!.. Извините, — с серьезным лицом закончил Эхерн, поднимаясь, — я должен принять участие.
Он пробрался между столиками и положил руки на талию Мейбл Каспер из Скенектади, которая как раз пристроилась в хвост танцующим и, покачивая обтянутыми тафтой бедрами, громко пела.
Девушка в цветастом платье подошла к Майклу и, улыбнувшись, протянула руку.
— Танцуем?
— Танцуем!
Он поднялся и взял протянутую руку. Они встали в ряд, девушка пошла впереди, и ее стройные бедра ожили под тонким шелком платья.
Теперь уже танцевали все. Длинная вереница танцующих пар, пестреющая шелком и военными мундирами, извивалась по залу, перед завывающим оркестром, между столиками. Зал содрогался от песни.
Нет ли грязных тряпок, мамаша дорогая?
На линии Зигфрида развешаем белье!
Майкл усердно старался перекричать остальных охрипшим от счастья голосом, цепко держась за хрупкую талию желанной девушки, которая из всех молодых людей в этом праздничном городе выбрала именно его. Захваченный волнами пронзительной музыки, выкрикивая грубые, торжествующие слова песни, над которыми так жестоко потешались немцы, когда впервые услышали их от англичан в 1939 году, Майкл испытывал такое ощущение, будто в этот вечер все мужчины его друзья, все женщины любят только его, все города принадлежат ему одному, все победы одержаны лично им, а жизнь будет длиться вечно…
— «На линии Зигфрида развешаем белье, — вместе со всеми выкрикивал он, — если от нее что-нибудь останется!»
И Майкл верил, что ради этой минуты он жил, ради нее пересек океан, ради нее шел с винтовкой, ради нее ускользнул от смерти.
Песня кончилась. Девушка в цветастом платье повернулась, поцеловала его и прижалась, растаяв в его объятиях. Винные пары, духи, пахнущие гелиотропом, кружили голову, а люди вокруг запели «В доброе, старое время» — сентиментальную, трогательную песню, словно радостные, веселые гуляки на новогоднем вечере.
Пожилой французский летчик, который в 1928 году жил на Парк-авеню, устраивал необычные коктейли и по ночам посещал Гарлем, а теперь, отслужив три полных срока в эскадрилье «Лотарингия» и потеряв за эти годы почти всех друзей, наконец снова вернулся в Париж, пел, не стыдясь слез, градом катившихся по его постаревшему, но все еще красивому лицу.
— «Разве забудем старых друзей? — пел он, обняв за плечи Пейвона. В этот веселый радостный вечер вырвалась, наконец, наружу вся накопившаяся в его сердце тоска по родине. — Разве не вспомним о них?..»
Девушка снова крепко поцеловала Майкла. Он закрыл глаза и тихо покачивался, заключив в объятия этот безымянный подарок освобожденного города…
Через четверть часа, когда Майкл с карабином в руках вел девушку в цветастом платье рядом с Пейвоном и его поблекшей дамой по темным Елисейским полям, направляясь к Триумфальной арке, неподалеку от которой жила девушка, немцы начали бомбить город. Под деревом стоял какой-то грузовик, и Майкл с Пейвоном решили переждать бомбежку здесь. Они уселись на буфер грузовика под символическим укрытием зеленой листвы.
