— Перешагнул я через все леса и горы жизни человеческой, а она, как пес злобный, гонится по пятам за мной.
— Не в себе он!
— Только бы не помер покуда…
Однажды взвалил за спину пещер[650] лыковый, взял бадожок черемуховый в руки и, поклонившись отчему дому, пошел куда-то. Не простился ни с кем.
Лариса в доме хлопотала, отец ее в поле был. Хватились, а Гришеньки нет. Ждали, искали. В деревне говорили, что по Алатырскому тракту пошел. Подумали, что в Алатырь к брату пошел, вернется. Но прошла неделя — нет, другая — нет. Послали письмо, справились, — не бывал.
Заявили в волостное правление, что «барин без вести пропал»…
Но спустя так недели три Павел Николаевич письмо получил со штемпелем Константинополя:
Дорогой брат во Христе, Павел Николаевич!
Всю жизнь я искал путей спасения в мире сем и не нашел. Блажен, иже вместит его. Я не мог одолеть подвига сего и потому ухожу, отрекаюсь от всех званий и состояний моих, умиленно прошу всех простить меня, если обидел кого словом, делом или помышлением своим.
В миру Григорий, а ныне раб Божий грешный инок Феофил.Павел Николаевич прочитал это коротенькое письмо, пожал плечами и раздраженно прошептал: «Окончательно спятил!»
Пошел к Леночке поделиться сенсационной новостью, а Леночка точно обрадовалась:
— Он давно уже того… Неужели ты не замечал? Куда же это он?..
— Куда? Вероятно, на Афон…
— Ну, а как же теперь с наследством?
— Вот в том-то и дело… Хотя бы поговорил, посоветовался… Этой бумажонки мало. Потребуется формальное отречение от наследства… Где его теперь найдешь?
— Как он теперь называется?
— Феофил.
Леночка стала хохотать:
— Феофил! Феофил! Это так идет к нему. Он всегда был Феофил!..
Павел Николаевич нахмурился:
— Не уговорили бы его монахи пожертвовать свою долю в монастырь! Положим, в письме ясно сказано: отрекаюсь от всех званий и состояний, но это все же только частное письмо… Эх, ироды царя небесного!..
XIII
Павел Николаевич чувствовал себя «победителем». Он так гордо нес теперь свою красивую седую голову, что Леночка уже перестала называть его Малявочкой, а придумала другое:
— Ты — мой орел!
Павел Николаевич приятно улыбнулся и, чувствуя смущение (дело происходило при посторонних), смягчил нетактичность неуместной супружеской интимности шуткой:
— Согласен быть, если это тебе так нравится, даже и орлом, но только не двуглавым!
Он только что вернулся в бабушкин дом из Симбирска, где происходило тайное совещание местного губернского комитета конституционно-демократической партии, вернулся общепризнанным «вождем», с сознанием своей многозначительности в истории русской революции, завершившейся завоеванием парламента…
Помимо того, он вернулся еще с надеждой попасть в этот парламент и с тайной мечтой сделаться в будущем одним из министров «ответственного перед народом правительства», которое еще предстояло завоевать…
Ликование души Павла Николаевича было так бурно, что невольно передавалось и Леночке. Оно помогало ей оторваться отличного горя, вызванного потерей старшего сына Петра. Поплакала и примирилась. Облеклась было в отсутствие мужа в траур, но проносила его только до приезда Павла Николаевича: ему это не понравилось. Поморщился и сказал:
— Во-первых, зачем афишировать свое горе? Кому оно теперь интересно? А затем, мне просто не хочется и тяжело вспоминать о Петре… Бог с ним совсем! Возможно, что это был лучший исход и для него, и для нас с тобой…
Ну, Леночка и переоделась. Редко теперь видела мужа, а потому, когда он наконец вернулся, и неизвестно — надолго ли? — хотелось смеяться, а не плакать.
С приездом Павла Николаевича не только ожил заколдованный бабушкин дом, а встряхнулся от сонливости весь городок Алатырь.
— Слышали? Павел Николаевич вернулся!
— Да ну?
— Вернулся! Только сейчас с ним виделся… Кучу новостей привез… Доклад сделает… относительно общей ориентации и соотношении сил, так сказать!
— Это крайне необходимо! А то сам черт теперь не разберет, кто кого победил: мы — исправника или исправник — нас?
— Его надо в Государственную думу-то провести!
— Обязательно его!
Весь городок говорил о Павле Николаевиче, точно именно он завоевал парламент…
А еще говорят, что никто не бывает пророком в отечестве своем!
Даже те, которые после скандала с надзирателем и случайного убийства мальчика на площади испугались и проклинали революцию, теперь оправились и решили все-таки лично от самого Павла Николаевича узнать, что такое творится на свете Божьем и как что понимать следует насчет разных свобод, чтобы по неопытности в тюрьму не попасть…
Около бабушкиного дома теперь точно у вокзала: все едут, едут, как пассажиры на поезд, а по забору, как на извозчичьей бирже, в ряд извозчики выстроились.
— Что тут такое происходит? — спросит какой-нибудь проходящий, мало осведомленный в событиях мещанинишко.
— Павел Николаич приехали домой!
Вот и отрицай после этого роль личности в истории! Не наглядное ли доказательство тому, что если нет героев, то их необходимо выдумать?
Из мимолетных разговоров с визитерами Павел Николаевич убедился, что здешняя публика совершенно отстала от событий и потонула в разных противоречиях действительности, а потому долг гражданина и «вождя» возлагает на него обязанность помочь вообще всей местной интеллигенции разобраться в сложных комбинациях исторического момента.
Для этого пришлось снова устроить «буржуазные пироги», вокруг которых так охотно собиралась всегда публика.
Павел Николаевич на этот раз разослал печатные приглашения на слоновой бумаге:
Е.В. и П. Н. Кудышевы просят Вас пожаловать к ним в четверг на будущей неделе к 2 часам дня откушать свободного буржуазного пирога с должными приложениями и провести вечерок в приятной дружеской беседе.
Конечно, на этот раз «буржуазные пироги» должны были носить исключительно торжественный характер, соответствующий историческому моменту и значительности государственных событий, а потому надо было изобрести тоже нечто необычайное. Леночка растерялась:
— Какие же нужно пироги?
— Ну, придумай что-нибудь!
Конечно, изобретать пришлось самому же Павлу Николаевичу. Посердился он на то, что у женщин вообще плохо работает фантазия и творческое воображение, и вот что посоветовал:
— Один большой пирог с осетриной и вязигой, в виде манифеста 17 октября. Затем, поменьше, с надписями: «Свобода слова», «Свобода совести», «Неприкосновенность личности…»
— А эти с чем?
— Это неважно! Один — с капустой, другой — с мясом, третий… Ну, сама придумай! Пошевели маленько мозгами-то!
— Знаешь что? Я придумала…
— Ну?
— Я сделаю пломбир в виде Таврического дворца, где будет Государственная дума!
— Великолепно! Молодчина! Это замечательно…
Павлу Николаевичу так понравилось это изобретение, что он даже поцеловал Леночку в шейку.
Вызвали телеграммой Ваню Ананькина. Он прибыл с громадным транспортом вин и водок, а потому в этой области появилась фантазия, и даже весьма необузданная. Ваня сделал на бутылках наклейки с надписями: «Народная слеза», «Демократическая амброзия», «Парламентарная горькая» и т. д.
Ваня изукрасил зал национальными флагами, цветочными гирляндами и написал красками огромный плакат: Россия в виде женщины с порванными цепями на руках…
И вот настал день великого торжества. Публики съехалось — множество. Дамы разрядились точно в театр на заезжего «гастролера». Хотя многих и смущал появившийся около дома полицейский, но под кровлей героя и эти запуганные чувствовали себя все же в безопасности, тем более что полицейский стоял с понурой головой и, видимо, сам чувствовал себя нетвердо на этом посту.
— Павел Николаевич! Почему торчит полицейский? — капризно жаловались герою дамы-конституционалистки.
— Пожалуйста, успокойтесь! Полиция охраняет порядок и безопасность. Она необходима в любом государстве и при любом государственном строе…
— И все-таки это ужасно неприятно! Раздражает как-то.
— Это самочувствие — наследие старого режима. Перестраивайте душу на новое гражданское самочувствие. Как-никак, а мы теперь имеем, кроме полицейского участка, еще парламент. Правда, он далеко не совершенен еще, но все-таки теперь мы повоюем!
Некоторые из гостей, рассчитывая сделать приятное Павлу Николаевичу, явились с красными бантиками. Павел Николаевич снисходительно посмеялся и деликатненько намекнул, что эти бантики — уже пережиток: революция кончилась, и красный цвет остался символом крайних левых партий, скорее врагов, чем друзей конституционалистов.
