Гром аплодисментов загремел в зале.
— Даже и в том случае, если восстание не даст нам видимой победы, — оно поднимет пафос революции и даст нам возможность сделать ее перманентной… А без этого — ставьте крест над могилой революции и кричите «ура» конституции и буржуям!.. А кстати, перестаньте называть себя и революционерами…
Ильич сел. Перебросился тихими словами с Горьким. Тот ухмыльнулся и дернул себя за ус. Вронч угодливо топтался около них, напоминая предупредительного лакея. Собрание пребывало в глубокомысленном самосозерцании. Одни смотрели на свои стаканы с чаем, другие — с благоговением — на своего вождя. Несомненно, были тут и такие, которых грыз червь сомнения, но в партии была чисто военная дисциплина: противоречить вождю не полагалось… Можно было беседовать в частном порядке и разрешать личные сомнения вопросом: «А как вы думаете, Владимир Ильич, о том-то?» — и слушать, что скажет вождь. Вера в непогрешимость Ильича была так велика, что даже и такое осведомление нужно было облекать в осторожную форму: желания познать от пророка и учителя истину.
Некоторая неловкость все-таки была заметна. Горький прогнал ее излюбленным приемом искусственной простоты и наивности, свойственной людям из низов:
— Может, которые есть пьяницы? Там у меня в спальной и водка, и вино заготовлены!
Сразу всех развеселил. Точно клоун в цирке, неожиданно выбежал на арену и выкинул не совсем приличную шуточку.
Вышло что-то вроде антракта. Одни пили чай, другие бродили по коридорам дома и тихо разговаривали. Находились и такие, которые, подсаживаясь к Ильичу, осмеливались спросить:
— А как вы, Владимир Ильич, думаете о том-то?
Не решавшиеся поговорить лично с Ильичом, ловили Горького и его спрашивали:
— А как думает Владимир Ильич о том-то?
Горький знает все: как и о чем думает его друг, — и тоже разъясняет:
— Оружие? Это вопрос технический! Оружие найдется. Мало в Москве оружия? И пушки, и пулеметы. Достанем!
Один в разговоре с Горьким со всем согласился, но вскользь заметил:
— Жертвы большие потребуются! Не вышло бы вроде гапоновского похода…
— Чего жалеть-то? Людей на свете много. Расплодятся опять!
Вронч побежал по комнатам и коридорам:
— Закусить! Откушать, товарищи!
Вронч тащил корзину с винами.
«Товарищи» проголодались и поспешно двинулись на призыв Вронча.
За столом стало весело и непринужденно. Сыпались шутки и остроты. Рассказывались революционные анекдоты про «товарищей», про царя, про Витте, про Плеханова…
Вот тут и пришла очередь Горького рассказать про чудаков капиталистов, дающих деньги на вооруженное восстание.
Ленин подтолкнул на это Горького:
— Товарищи! Попросите Алексея Максимовича рассказать про московских купцов! Это великолепная иллюстрация к моменту. На ней вы поймете, до какой озлобленности довели наши самодержцы даже именитое купечество!
— Просим, Алексей Максимович! Просим! Просим!
Горький поломался маленько, разыгрывая скромного и застенчивого малого:
— Я говорить не умею. Я писать могу, а… Я напишу потом!
Конечно, его упросили. Ничего не поделаешь, надо рассказать…
— Так вот! Савву Тимофеича Морозова знаете? Так с ним было. Великий князь Москвой управлял. Его тогда еще не разорвало бомбой-то. Царь и бог в Москве. У него свои законы были, а законы государства Российского не про него, не про князя были писаны. Он и Зубатова, и Трепова открыл, и погромчики покойник любил. Ну, царствие ему небесное и вечный покой! Не в нем дело… Так вот! Как началась война с Японией, началось, конечно, и воровство в интендантстве[639]. Интендантская крыса любит полакомиться, и война для нее — вроде Светлого праздника. А Савва Тимофеич, хотя и в меценатах искусства числился, но и гражданского долга не забывал. Денег много и размах широкий. Вздумалось ему защитников царя и отечества, кровь проливающих, облагодетельствовать. Не говоря худого слова, прямо к князю Сергею во дворец отправился. Привык Савва Тимофеич к почету и уважению. Человек в Москве известный. Да и не только в Москве. Кто не знает в России Савву Тимофеевича? Князь не принял. Маленько обиделся Савва Тимофеич. Во второй раз приехал, а предварительно во дворец по телефону позвонил и сказал дежурному, что по важному государственному делу желает князя лично видеть. А про Савву молва шла, что с интеллигенцией путается и что либеральным духом одержим. Вот князь и точил зуб на Савву Тимофеича… Так вот! Хотя и не хотелось князюличным приемом купца почтить, но раз дело государственное, — надо принять.
— Сколько у нас войск против Японии послано? — спросил Савва Тимофеич.
— Это государственная тайна, не подлежащая оглашению!
— Ну, хотя приблизительно. Тысяч пятьсот будет?
— А зачем вам это знать?
— На своей фабрике для солдат одеяла приготовляю. Так мне надо знать, сколько потребуется для всей армии.
— Поставку взяли?
— Пожертвование хочу сделать.
— Похвально. Во всяком случае — не меньше пятисот тысяч…
И вот Савва Тимофеич изготовил 500 000 одеял для солдат по особому специальному рисунку, с гербом, из какого-то особенного материала. Всю эту партию он передал в «Красный Крест», в котором председательствовала супруга князя, сестра царицы Елизавета Федоровна[640]. Вся эта партия одеял по документам числилась отправленной в действующую армию. Ну, хорошо! Проходит так с месяц или побольше, и вдруг Савва Тимофеич видит… в оконной выставке одного магазина свое одеяло. Что за история? В продаже этих одеял не должно было появиться: фабрика выпустила их только для фронта. Зашел Савва Тимофеич в магазин:
— Много ли у вас таких одеял?
— А сколько вам потребуется?
— Мне бы так штук пятьдесят.
— Сейчас имеем только 25, но к завтрему достанем, сколько угодно!
Купил Савва Тимофеич эти 25 одеял. А приказчик увидал и спросил:
— Почем брали, Савва Тимофеич, свои одеяла? — сказал. — А на Сухаревке можно их купить много дешевле. Я вот одно купил.
Вот тебе и «Красный Крест»! Обокрали солдатика, да в продажу пустили пожертвование-то…
Савва Тимофеич к телефону:
— Дайте Кремлевский дворец!
— Кто звонит?
— Савва Морозов.
— Что угодно?
— Желаю видеть Его Высочество, князя Сергея Александровича, по важному государственному делу! Когда может принять?
Князь полагал, что Морозов, желая загладить свои либеральные грешки, снова щедрое пожертвование сделает во спасение души. Принял Савву Тимофеича поласковее уже, а тот возьми да и заяви при адъютанте:
— Осмеливаюсь доложить, что в вашем «Красном Кресте» воры сидят!
Великий князь сразу в бешенство пришел. Оскорбление и супруге, и ему, ибо учреждение сие состоит под их опекой и покровительством. Савва Тимофеич объяснить хочет, а князь кричит, стучит по столу кулаком:
— Хам! Как ты смеешь? Я тебя в тюрьме сгною!
— Это за что же, Ваше Высочество? Вы воров своих туда сажайте, а не нас — жертвователей…
— Молчать, хам! Арестовать!
— Я к вашим услугам, Ваше Высочество, но разрешите мне сперва по телефону на фабрики распоряжение дать! У меня больше пяти тысяч рабочих. Без моего распоряжения им завтра уплаты не произведут… И другие деловые распоряжения надо сделать!
— Говори по телефону!
Ну вот! Вызвал Савва Тимофеич к телефону своего управляющего и приказывает:
— Завтра фабрики остановить и всех рабочих рассчитать! Я прекращаю дело.
Князь отдернул Савву Тимофеича от телефона:
— Не имеешь права делать этого! Ты вздумал у меня революцию разводить?! Ах ты сукин сын! Я тебе морду набью! Вон из России!
— Если Вашему Высочеству нравится такое занятие, бейте!
Князь вдруг ослабел от гнева. Сел в кресло.
— Убирайся вон! Немедленно, завтра же, вон из России! Таких нам не надо!
Приказал адъютанту взять с Саввы подписку о выезде в течение трех суток из России и отпустил…
Савва фабрик своих не остановил. Он перевел в Италию несколько миллионов и уехал за границу…
В результате сего происшествия мы имеем пожертвование на борьбу с самодержавием в размере миллиона рублей!
Жил-был именитый купец, который помог Художественному театру на ноги стать и меценатом всяких искусств числился, и вдруг великий князь его меценатом революции сделал!
Хохот и гром рукоплесканий.
А Горький еще больше развеселил публику:
— Хорошие примеры заразительны: нашлись и еще именитые московские купцы, которые о революции ходатайствуют: Четвериков, вдова купца Терещенко[641], на которой следовало бы в благодарность кому-нибудь из товарищей жениться. Нет ли, товарищи, желающих? По-моему, так и в принудительном порядке можно бы…
