В тот же вечер поручик Черченко получил от коменданта города полковника Н. В. Бобова записку с фамилиями пяти человек. Барташевский и Черченко забрали из тюрьмы шестерых, но довели до Гарнизонного собрания, где заседал суд, всё же пятерых. Красноармеец Руденко был застрелен по дороге – как утверждали, при попытке к бегству. Но уже в самом суде к партии был присоединён ещё один подсудимый – Маков.
Во время суда Черченко вызвали в комендатуру. Бобов спросил, как идёт суд, а потом сказал, что все пятеро, упомянутые в записке, должны быть расстреляны. Когда Черченко вернулся в суд, приговор был уже вынесен. Винтера, у которого обнаружились связи с белой контрразведкой, отправили на гауптвахту. Маевского приговорили к каторжным работам, остальных – к расстрелу. Получилась неувязка – Маевский был в «списке пяти». Черченко позвонил Бобову и получил ответ: «Расстрелять всех».[1046]
В это время Барташевский привёл ещё восьмерых. Кто-то ему сказал, что суд уже закончил работу. Барташевский беспечно ответил: «И без суда расстреляем». Между тем суд сидел без дела на втором этаже, и генералу Иванову, как он показывал, никто не сообщил, что привели новую партию.[1047] О том, что суд прекратил работу, Барташевскому сказал скорее всего Черченко, который не хотел, чтобы опять были неувязки.
Две партии, осуждённых и неосуждённых, соединили в одну (13 человек) и повели – куда? В позднейших показаниях Барташевский утверждал, что в тюрьму. Там надо было оставить опоздавших на суд и вместе с ними – Маевского, а остальных потом расстрелять. Но арестанты якобы плохо себя вели – переговаривались, пытались распропагандировать солдат, сделали две попытки побега. Поэтому, согласно уставу, он решил их расстрелять. Черченко, однако, утверждал, что попыток побега не было. Барташевский, в свою очередь, говорил, что самого Черченко там не было.[1048]
Нет, однако, сомнения, что конвоиры не собирались вести арестантов в тюрьму, а сразу повели на Иртыш. Но обращает на себя внимание то, что партия состояла из 13 человек, а было найдено только 10 трупов. В связи с этим надо вспомнить то, о чём Барташевский говорил в первых показаниях, но умалчивал потом – о возникшей среди конвоируемых панике.[1049]
Барташевский был юношей жуликоватым, но в расстрельных делах участвовал, видимо, впервые, опыта не имел. Черченко, наверно, тоже растерялся, когда среди арестантов, понявших, что их будут расстреливать, началась паника. Конвоиры не только стреляли, но и работали штыками, стараясь никого не упустить из разбегающейся толпы. И всё же можно предположить, что троим удалось бежать. Эсеры потом вспоминали, что тела уфимского редактора Г. Н. Сарова и работника культурно-агитационного отдела Народной армии М. Локтева остались неразысканными.[1050] Третьим исчезнувшим мог быть кто-то из большевиков.
Следственная комиссия не окончила свою работу, не добралась до Матковского, Бржезовского и Бобова. «Это есть недостаток организации нашей судебной власти, – говорил впоследствии Колчак. – …Все стараются не давать определённых ответов, стараются дело затруднить…» Говоря об омских убийствах, он подчёркивал: «…Это был акт, направленный против меня, совершённый такими кругами, которые меня начали обвинять в том, что я вхожу в соглашение с социалистическими группами. Я считал, что это было сделано для дискредитирования моей власти перед иностранцами и перед теми кругами, которые мне незадолго до этого выражали и обещали помощь».[1051]
Многие, в том числе министры Серебренников и Старынкевич, считали, что это дело рук Иванова-Ринова.[1052] Атаман сибирских казаков действительно был из тех, кто может подложить свинью и тихо отойти в сторону. С Колчаком у него были свои счёты: Колчак занял его место военного министра, когда Иванов-Ринов был на Дальнем Востоке, освободив же это место, предложил его не ему, а генералу Степанову, своему знакомому по Японии, а вдобавок – ещё и сместил с поста командующего Сибирской армией. И в самом деле, участие во всех этих делах конвоя из состава отряда Красильникова может считаться косвенным доказательством причастности Иванова-Ринова.
Но несомненна причастность также Бобова и Бржезовского. А от них ниточка тянется к Матковскому и Лебедеву. Колчак был убеждён, что ни Бржезовский, ни Матковский не участвовали в заговоре. А об участии Лебедева, видимо, не допускал и мысли, считая, что он ему «предан с кишками».[1053] Один из мемуаристов, генерал П. Ф. Рябиков, писал, что Лебедев был человеком малообщительным, замкнутым, всегда сдержанно корректным.[1054] Было известно, что его взгляды близки к крайне правым. Понятно, что он должен был испытать недовольство и тревогу в связи с недавним приёмом верховным правителем делегации Омского блока, в состав которой входили и некоторые социалисты. Возможно, возникло желание, воспользовавшись случаем, «расквитаться» с социалистами, отпугнуть их подальше от Колчака. А то, что задуманное мероприятие нанесёт удар по авторитету Колчака и всего омского режима, – это, наверно, в голову не пришло. Политик он был слабый. Не исключено, таким образом, что одним из вдохновителей кровавых событий этой ночи был человек из ближайшего окружения Колчака, самый, казалось, ему преданный.
В январе 1919 года оплата труда рабочих Омска и Куломзина была повышена на 25 процентов.[1055] С этой зимы до следующей крупных городских восстаний в Сибири больше не было. Иркутское и Черемховское восстания в декабре 1919 года произошли уже в совершенно другой обстановке.
* * *
Покидая фронт, чехи передали новому командованию свою главную стратегическую идею – наступать не на Москву, а на Вологду, чтобы соединиться с архангельской группировкой белых войск и получать помощь союзников гораздо более близким путём – через Архангельск и Мурманск.
Несмотря на свою оригинальность и изящество, замысел был похож на авантюру. Противник мог нанести удар по растянувшейся коммуникации и отрезать армию от её урало-сибирской базы. То, что было впору для «бродячего» Чехословацкого корпуса, не очень годилось для Сибирской армии, крепко связанной с тем местом, где она была создана, и тем обществом, из коего вышла. Болдырев, однако, загорелся этой идеей. Её энергично поддерживал Нокс. Исходя из общего стратегического плана, в Ставке была разработана начальная операция по его осуществлению. В историю Гражданской войны она вошла под названием «Пермской». По наследству всё это перешло к Колчаку.
(adsbygoogle = window.adsbygoogle || []).push({});
