Когда Кмициц поглядел на короля, будто кто железной рукой сдавил его сердце. Жалость закипела в пылкой душе молодого рыцаря. Сокрушеньем, трепетом и тоской стеснилась его грудь, от сознания собственной вины подкосились ноги, он весь задрожал, и внезапно новое, неведомое чувство проснулось в его душе. В одно короткое мгновение полюбил он венценосного страдальца, почувствовал, что нет для него на всем свете никого дороже отца и государя, что готов он кровь пролить за него, пытки стерпеть, все на свете. Он хотел броситься к его ногам, обнять его колени и просить о прощении. Шляхтич, дерзкий смутьян, умер в нем в это короткое мгновение и родился ярый приверженец короля, всей душою преданный ему.
– Это наш государь, наш несчастный государь! – повторял он, словно вслух хотел подтвердить то, что видели его глаза и чуяло сердце.
Между тем Ян Казимир после Евангелия снова опустился на колени, воздел руки, устремил очи горе и погрузился в молитву. Уж и ксендз ушел, и движение поднялось в костеле, а король по-прежнему не вставал с колен.
Шляхтич, к которому обратился Кмициц, толкнул теперь в бок пана Анджея.
– А ты кто будешь, милостивый пан? – спросил он.
Не сразу понял Кмициц, о чем его спрашивают, и не вдруг ответил он шляхтичу, настолько сердце его и ум были поглощены королевской особой.
– А ты кто будешь, милостивый пан? – снова спросил шляхтич.
– Шляхтич, как и ты, вельможный пан, – ответил пан Анджей, словно пробудившись ото сна.
– А как звать тебя?
– Как звать? Бабиничем зовут меня, а родом я из Литвы, из Витебска.
– А я Луговский, королевский придворный. Так ты едешь из Литвы, из Витебска?
– Нет, я еду из Ченстоховы.
От удивления Луговский на минуту онемел.
– Ну коли так, привет тебе, пан, привет, ты ведь новости нам расскажешь! Наш король чуть с тоски не пропал, – вот уж три дня нет оттуда вестей. Ты что, из хоругви Зброжека, или, может, Калинского, или Куклиновского? Под Ченстоховой был?
– Да не под Ченстоховой я был, а в Ченстохове, прямо из монастыря еду!
– Да ты не шутишь ли? Ну как же там? Что слышно? Стоит ли еще Ченстохова?
– Стоит и стоять будет. Шведы вот-вот отступят!
– Господи! Да король озолотит тебя! Так ты говоришь, из самого монастыря? Как же шведы тебя пропустили?
– А я у них позволения не спрашивал! Прости, однако, милостивый пан, не могу я в костеле подробно тебе обо всем рассказывать.
– Правда, правда! – промолвил Луговский. – Боже милостивый! С неба ты грянул к нам! А в костеле и впрямь неудобно рассказывать. Погоди! Король сейчас встанет, завтракать поедет перед обедней. Нынче воскресенье. Пойдем со мною, мы станем в дверях, и я у входа представлю тебя королю. Пойдем, пойдем, время не терпит.
С этими словами он направился к выходу, а Кмициц последовал за ним. Не успели они стать в дверях, как показались оба пажа, а вслед за ними из костела медленно вышел Ян Казимир.
– Государь! – воскликнул Луговский. – Вести из Ченстоховы!
Восковое лицо Яна Казимира сразу оживилось.
– Что? Где? Кто приехал? – спросил он.
– Вот этот шляхтич! Говорит, будто едет из самого монастыря.
– Неужто монастырь уже пал? – воскликнул король.
Но пан Анджей повалился тут ему в ноги.
Ян Казимир нагнулся и стал поднимать его за плечи.
– Потом! – восклицал он. – Потом! Вставай, пан, ради Христа, вставай! Говори скорее! Монастырь пал?
Кмициц вскочил со слезами на глазах и крикнул с жаром:
– Не пал, государь, и не падет! Шведы разбиты! Самая большая пушка взорвана! Страх обнял их души, голод у них, беда! Отступать они думают.
– Слава, слава тебе, Владычица! – воскликнул король.
С этими словами он повернулся к дверям костела, снял шляпу и, не заходя внутрь, преклонил колена на снегу у дверей. Опершись головою о каменный косяк, он погрузился в молчание. Через минуту грудь его сотряслась от рыданий.
Все были растроганы. Пан Анджей ревел, как зубр.
Помолясь и выплакавшись, король встал успокоенный, с просветленным лицом. Он спросил Кмицица, как его зовут, а когда тот назвался своим вымышленным именем, сказал:
– Пан Луговский проводит тебя к нам. Мы и есть не станем, коль за завтраком ты не расскажешь нам про оборону!
Спустя четверть часа Кмициц очутился в королевском покое перед высоким собранием. Король ждал только королевы, чтобы сесть за утреннюю похлебку; через минуту появилась Мария Людвика. Увидев ее, Ян Казимир вскричал:
– Ченстохова устояла! Шведы отступают! Вот пан Бабинич, он приехал оттуда и привез нам эту весть!
Королева устремила испытующий взор на молодого рыцаря, и черные глаза ее прояснились при виде его открытого лица; он же, отвесив низкий поклон, смело смотрел на нее, как умеют смотреть только правда и невинность.
– Боже всемогущий! – воскликнула королева. – Сколь тяжкое бремя снял ты с наших плеч, милостивый пан. Даст Бог, это будет началом перемены в нашей судьбе. Так ты был под Ченстоховой, едешь прямо оттуда?
– Не под Ченстоховой он был, а в самом монастыре, он один из защитников! – воскликнул король. – Бесценный гость. Вот бы каждый день таких! Дайте же, однако, ему слово сказать! Рассказывай, брат, рассказывай, как вы оборонялись и как хранила вас десница Господня.
– Истинная правда, ваши величества, только десница Господня хранила нас да чудеса Пресвятой Богородицы, кои мы всякий день зрели своими очами.
Кмициц хотел уже начать свой рассказ, но тут в покой стали входить новые сановники. Пришел папский нунций; затем примас Лещинский; за ним ксендз Выджга, златоуст, он был сперва канцлером королевы, потом епископом варминским, а еще позже примасом. Вместе с ним вошел коронный канцлер Корыцинский и француз де Нуайе, придворный королевы; вслед за ними входили один за другим прочие сановники, что не оставили в беде своего государя и предпочли разделить с ним горький хлеб изгнания, но не изменить присяге.
Королю не терпелось узнать новости, и он, то и дело отрываясь от еды, повторял:
– Слушайте, слушайте гостя из Ченстоховы! Добрые вести! Слушайте! Он прямо из Ченстоховы!
Сановники с любопытством устремляли взоры на Кмицица, который стоял, как перед судилищем; но, смелый по натуре, привыкший иметь дело со знатью, не устрашился он при виде стольких вельмож и, когда все они расселись по местам, повел свой рассказ об осаде.
Правда дышала в его словах, и речь была ясной и внятной, как у солдата, который сам все видел, все испытал, все пережил. О ксендзе Кордецком он говорил, как о святом пророке, до небес превозносил Замойского и Чарнецкого, прославлял прочих отцов, никого не пропустил, кроме себя; но защиту святыни приписал одной только Пресвятой Деве, ее милосердию и чудесам.
В изумлении внимали ему король и сановники.
Архиепископ устремлял горе слезящиеся глаза, ксендз Выджга торопливо переводил слова Кмицица нунцию, другие сановники за голову хватались, слушая гостя, иные молились, бия себя в грудь.
Когда же Кмициц дошел до последних штурмов, когда стал он рассказывать о том, как Миллеру доставили из Кракова тяжелые пушки и среди них кулеврину, перед которой не устояли бы не то что ченстоховские, но никакие стены в мире, стало так тихо, хоть мак сей, и все взоры приковались к его устам.
Но пан Анджей, словно бы задохнувшись, оборвал внезапно речь, ярким румянцем залилось его лицо и брови нахмурились, он поднял голову и гордо промолвил:
– Надо мне теперь о себе слово молвить, хоть и предпочел бы я умолчать… Но коль молвлю я слово, то не похвальбы ради, Бог свидетель, и не ради наград, не нужны они мне, ибо высшая награда для меня пролить кровь за королевское величие…
– Говори смело, мы верим тебе! – сказал король. – Что же с этой кулевриной?
– Кулеврина на воздух взлетела! Ночью выкрался я из крепости и взорвал ее порохом!
– О Боже! – воскликнул король.
Тишина наступила после этого, все слушатели замерли в изумлении. Как зачарованные, смотрели они на молодого рыцаря, а он стоял, сверкая очами, с пылающим лицом и гордо поднятой головой. И так ужасен был он в эту минуту, полон такой дикой отваги, что все невольно подумали, что этот человек мог свершить такой подвиг.
– Да, он мог на такое отважиться! – промолвил после минутного молчания примас.
– Как же ты это сделал? – воскликнул король.
Кмициц рассказал все как было.
– Ушам своим не верю! – воскликнул канцлер Корыцинский.
– Милостивые паны, – торжественно промолвил король, – не знали мы, кто перед нами! Жива еще надежда, что не погибла Речь Посполитая, коль родит она таких рыцарей и граждан.
– Он может сказать о себе: «Si fractus illabatur orbis, impavidum ferient ruinae!»[132] – сказал ксендз Выджга, который любил по всякому поводу цитировать древних авторов.
– Прямо не верится! – снова вмешался в разговор канцлер. – Скажи же нам, рыцарь, как спас ты жизнь свою и как пробился сквозь шведов?
