– А Конецпольский? – прервал его король. – А многие другие, что все еще стоят на стороне захватчика, в глаза ему умильно засматривают и клянутся в верности?
Все умолкли при этих словах, а король нахмурился вдруг, и как весь свет сразу мрачнеет, когда набежит туча и скроется солнце, так помрачнело его лицо.
Вот что молвил он через минуту:
– Бог зрит наши сердца, он видит, что мы хоть сегодня готовы двинуться в поход и удерживает нас не могущество шведов, но злополучная переменчивость нашего народа, что, подобно Протею, всякий раз новую надевает личину. Можем ли мы поверить, что искренне он раскаялся, что не мнимо его желанье, не ложна готовность? Можем ли мы положиться на народ, что предал нас недавно и со столь легким сердцем вступил в союз с захватчиком против собственного короля, против собственной отчизны, против собственных вольностей? Сердце сжимается у нас от муки, стыдно нам за наших подданных! Где в истории можно найти тому примеры? Кто из королей изведал столько измен и вражды, был так предан народом? Вспомните только, любезные сенаторы, что среди нашего войска, среди тех, кто должен был кровь проливать за нас, мы не были уверены в своей безопасности и – страшно сказать! – боялись даже за свою жизнь. И не из страха перед врагом покинули мы отчизну и принуждены были искать здесь убежища, но дабы наших подданных, наших детей уберечь от страшного злодейства, от цареубийства и отцеубийства.
– Государь! – воскликнул Кмициц. – Тяжко провинился наш народ, грешен он, и справедливо карает его десница Господня; но клянусь, не сыскался среди этого народа и, даст Бог, вовек не сыщется предатель, который осмелился бы поднять руку на священную особу помазанника Божия!
– Ты не веришь этому, ибо сам честен, – возразил король, – но у нас письма есть и свидетельства. Черной неблагодарностью отплатили нам Радзивиллы за благодеяния, которыми мы осыпали их; но хоть и предатель Богуслав, а пробудилась в нем совесть, и он не только не пожелал покуситься на нашу жизнь, но и первый донес нам о том, что на нас готовится умысел.
– Какой умысел? – воскликнул в изумлении Кмициц.
– Он донес нам, – отвечал король, – что сыскался предатель, который за сотню дукатов предложил ему похитить нас и живым или мертвым доставить шведам.
Все затрепетали при этих словах, а Кмициц насилу выговорил:
– Кто это был? Кто это был?
– Некий Кмициц, – ответил король.
Кровь бросилась в голову пану Анджею, в глазах у него помутилось, сжав руками виски, он ужасным, неистовым голосом крикнул:
– Это ложь! Князь Богуслав лжет, как пес! Милостивый король, государь мой, не верь этому изменнику! Он с умыслом сделал это, чтобы опозорить своего врага, а тебя устрашить, Государь! Изменник он! Кмициц не решился бы на такое!
Ноги подкосились у пана Анджея, он пошатнулся. Силы оставили его, изнуренного осадой, ослабевшего после взрыва кулеврины и пытки, которой подверг его Куклиновский, и он без памяти повалился к ногам короля.
Его подняли, и королевский лекарь стал в соседнем покое приводить его в чувство. В толпе сановников понять не могли, отчего слова короля так поразили молодого шляхтича.
– То ли честен он так, что сама мерзость поступка сокрушила его, то ли родич он Кмицицу, – заметил краковский каштелян.
– Надо бы его расспросить, – прибавил канцлер Корыцинский. – Они там в Литве все в родстве между собою, как и мы в Короне.
– Государь! – обратился к Яну Казимиру Тизенгауз. – Я ничего дурного не хочу сказать об этом шляхтиче, избави Бог! Но не надо слишком ему доверять. Это верно, что он служил в Ченстохове, бок у него обожжен, чего монахи не могли сделать, ибо, будучи слугами Господними, они должны быть милосердны к пленникам и даже к предателям. Но не выходит у меня из головы одна мысль, и не дает мне она поверить ему до конца. Встречал я его когда-то в Литве еще мальчишкой, то ли на сеймике, то ли на масленичном гулянье, не помню…
– Ну и что из этого? – спросил король.
– Все мне сдается, что не Бабиничем его звали.
– Не говори глупостей! – прервал его король. – Ты молод и рассеян, просто мог все перепутать. Бабинич он или не Бабинич, почему же мне не верить ему? Искренность и прямодушие читаю я в его лице, а сердце у него, видно, золотое. Да я бы самому себе перестал верить, когда бы не поверил солдату, что кровь проливал за нас и отчизну.
– Он более достоин доверия, нежели письмо князя Богуслава, – сказала королева. – Примите во внимание, любезные сенаторы, что в письме нет, может, ни слова правды. Биржанским Радзивиллам, наверно, очень желалось, чтобы мы совсем пали духом, а князь Богуслав, может статься, врага хотел погубить, да и лазейку оставить себе на случай перемены судьбы.
– Когда бы не привык я к тому, что устами твоими, милостивая королева, сама мудрость глаголет, – произнес примас, – я бы удивился проницательности сих слов, достойных самого искушенного державного мужа.
– «…curasque gerens, animosque viriles…»[137] – прервал его вполголоса ксендз Выджга.
Воодушевленная этими словами, королева поднялась с кресла и такую сказала речь:
– Не биржанские Радзивиллы смущают меня, ибо еретики они и легко могли внять нашептаньям врага рода человеческого, и не письмо князя Богуслава, что преследует, быть может, корыстные цели. Больше всего терзают мою душу горькие слова короля, господина моего и супруга, о нашем народе. Кто же пощадит его, коли собственный король его осуждает? А меж тем озираю я свет и тщетно себя вопрошаю, где сыщешь другой народ, в коем издревле пребывала бы в чистоте и умножалась слава Господня? Тщетно гляжу я, где другой народ, в коем обитала бы такая простота души, где держава, в коей никто и не слыхивал бы о кощунствах столь сатанинских, злодействах столь жестоких и злобе столь непримиримой, коими полны иноземные хроники. Пусть же укажут мне люди, сведущие в истории, другое такое королевство, где бы все короли почили в мире своею смертью. Нет здесь ни ножей, ни отравного зелья, нет протекторов, как у английцев. Правда, государь мой, тяжко провинился этот народ, согрешил по причине легкомыслия и своеволия. Но где же сыщешь народ, что никогда не заблуждался бы, и где сыщешь народ, что так скоро покаялся бы, стал исправлять и искупать свою вину? Люди уже опомнились, бия себя в грудь, они прибегают уже к твоему величию, готовы уже пролить за тебя свою кровь, отдать свою жизнь и свое достояние. Так ужели ты оттолкнешь их? Ужели не простишь кающихся, не поверишь искупающим вину и исправляющимся? Блудным сынам не воротишь отцовской любви? Верь им, государь, ибо тоскуют уже они по тебе, по своей ягеллоновской крови и по отеческим твоим браздам! Поезжай к ним! Я, женщина, не боюсь измены, ибо вижу любовь, ибо вижу сожаление о грехах и покаяние и возрождение королевства, на чей трон ты призван был после отца и брата. И помыслить нельзя о том, что Господь может обречь гибели великую Речь Посполитую, в коей пылает свет истинной веры. На краткий час наслал он свой бич, дабы не погубить, но покарать чада свои, и в скором времени защитит их Владыка небесный и утешит по отчему своему милосердию. Не пренебрегай же ими, государь, и не страшись довериться сыновней их преданности, ибо только так зло обратится в добро, горе в радость, поражение в победу.
С этими словами королева опустилась в кресло; очи ее сверкали, грудь волновалась, и все с благоговением взирали на нее, а канцлер Выджга стал читать громовым голосом:
Nulla sors longa est, dolor et voluptasInvicem cedunt.Ima permutat brevis hora summis…[138]
Но никто не слушал его, ибо воодушевленная речь отважной королевы отозвалась во всех сердцах. Сам король вскочил с кресла с румянцем на пожелтевшем лице и воскликнул:
– Не потеряно для меня королевство, коль такая у меня королева! Пусть же исполнится воля ее, ибо в пророческом наитии вещала она. Чем скорее выеду я и inter regna[139] пребуду, тем лучше!
– Не стану я противиться воле моих повелителей, – произнес торжественно примас, – и отговаривать их от предприятия, в коем опасность таится, но, быть может, и спасение. Но разумным почел бы я еще раз собраться в Ополе, где пребывает большая часть сенаторов, и выслушать их, ибо они еще лучше и обстоятельней могут обдумать и рассудить все дело.
– Итак, в Ополе! – воскликнул король. – А там в путь, и что Бог даст!
– Бог даст счастливое возвращение на родину и победу! – сказала королева.
– Аминь! – сказал примас.
Глава XXII
Как раненый вепрь, метался пан Анджей по своему покою. В исступление привела его дьявольская месть Богуслава. Мало того что князь ушел из его рук, людей ему перебил, едва не лишил жизни его самого, он так его обесчестил, что под тяжестью такого позора спокон веку не стонал не только никто у них в роду, но ни один поляк.
Были минуты, когда он хотел отказаться ото всего: от славы, которая перед ним открывалась, от королевской службы – и скакать и мстить этому магнату, которого он готов был растерзать живым.
