— Конечно, можно выработать стиль, подражая нескольким признанным авторам. Но какую ценность будет представлять собой такой стиль? — спрашивал он. — Я полагаю, что до тех пор, пока человек пишет не своими словами, а кому-то подражает, у него нет никакого стиля.
— Это чисто биологическая концепция стиля, — возразил доктор. — У нее только один недостаток — она неосуществима на практике.
— А я считаю, что тот, кто нашпигован цитатами из старых писателей, не может быть хорошим стилистом.
— Но ваше требование неосуществимо, — настаивал Гевара. — В таком случае каждому пришлось бы изобретать свой собственный язык.
— Я, конечно, понимаю, что несколько преувеличиваю; но именно таков должен быть идеал настоящего стилиста.
— А я думаю, писатель тот, у кого есть что сказать людям, своими словами или чужими — неважно.
— Иной считает, что у него литературный талант, — продолжал Тьерри. — А есть ли этот талант у него? Не знаю. Лично для меня самое главное — жить и мыслить свободно, сбросить с себя ярмо, навязанное мне любимыми авторами, и понять наконец, стою я сам чего-нибудь или же я полное ничтожество.
— Это можно проверить, попробовав свое перо, — вставил доктор.
— Но ведь я сомневаюсь не только в выборе занятия как такового, но и в том, есть ли смысл связывать с ним свою судьбу. Что лучше: спрятаться в свою раковину и спокойно отсиживаться в ней или вести жизнь писателя, которая обязывает тебя охватить столь многое, и постоянно ощущать себя новым человеком — то богачом, то рабочим или бродягой, то святым, то убийцей, а в сущности, быть простым смертным? Может статься, во втором случае жизнь приносит тебе немало даров; однако не исключено и другое — что человеку в его уединении судьба дарует лишь одно благо, но насладится он им полнее. Одно дело вода в реке, другое — вода в бассейне.
— И все-таки, друг мой, надо решать. Уже пора, — сказал доктор.
— Да, вы правы.
Оставив литературные темы, интересовавшие дона Хуана Гевару гораздо меньше, нежели Тьерри, они заговорили о своих знакомых из компании дона Пако и Монтеса Пласы, к которому доктор испытывал явную антипатию.
— Я бы этому Пласе не доверял.
— Согласен. Наши отношения никогда не станут близкими.
— Это человек, — продолжал доктор, — из породы тех опасных демократов, которые в жизни эгоисты, каких мало. Их матери все время проводят на кухне, а сестры обшивают своих братцев и до поздней ночи ждут их возвращения. На людях они воинствующие демократы, дома — деспоты.
Доктор Гевара рассуждал несколько догматически и безапелляционно, как все, кто полагает, что дурное дерево хороших плодов не дает.
Потом они заговорили о Добоне и его ницшеанстве.
— Ницшеанский аморализм, сводящийся к тому, чтобы во всем поступать наперекор правилам морали, несколько нелеп, — утверждал доктор. — Подлинный аморализм, видимо, выражается в полном безразличии к нравственным нормам, как это бывает у животных или растений, людям же выработать в себе такое безразличие чрезвычайно трудно.
Тьерри не очень-то верил в пресловутый аморализм, проповедуемый Ницше, однако некоторые другие идеи автора «Заратустры» восхищали его. Одной из таких мыслей был завет: «Живи в опасности». Это значило, что человек должен идти нехожеными тропами, быть всегда готовым скорее нападать, чем защищаться, жадно стремиться к свершению подвига, пребывать в состоянии постоянного самообновления, жить в атмосфере, насыщенной кислородом созидания.
— В перенасыщенной кислородом среде жизнь сгорает слишком быстро, — возражал доктор. — Не лучше ли поберечь себя?
— Среда никогда не бывает перенасыщена кислородом, — отозвался Тьерри.
— Так полагают в юности, но потом…
— Потом человек тихо умирает в своем углу.
— Это тоже мысль, свойственная юности. Человек гибнет в тот день, когда он догадывается и удостоверяется, что смелость зависит не от убежденности, а от состояния нервной системы.
Тьерри и доктор снова вернулись на улицу Алькала, распрощались наконец и разошлись по домам.
XXIV
Два дня спустя у входа в парк Хайме встретился с доном Пако Лесеа и тут же увидел сеньора Куэльяра с дочерью. Приятели увязались за этой парой.
У Хосефины, стройной, худенькой восемнадцатилетней девушки с чуточку выдающимися скулами и зеленовато карими, немного грустными глазами, затененными длинными ресницами, рот был крупный и свежий, с губ не сходила улыбка. Дочь Куэльяра отличалась высоким гибким станом, тонкими аристократическими руками и ослепительно-белыми зубами. Веселый, звонкий смех Хосефины, казалось, выдавал ее смышленость, живость и остроумие. Она с великолепной непосредственностью поддерживала беседу, смеясь, легко переходила от одной темы к другой и занятно рассказывала о прочитанном и увиденном. В минуты веселья девушка оживлялась, глаза ее загорались, щеки покрывались румянцем, и она становилась очень привлекательной.
Пройдясь несколько раз по парковой дорожке, дон Пако и Тьерри распрощались с Хосефиной и ее отцом, которые не пожелали пропустить оперу.
В этот вечер, как и в другие, когда Хайме удавалось поговорить с девушкой, его обуревали упоение, тщеславие и гордость. Разговоры и прогулки с Хосефиной и ее отцом внутренне возвышали его — он ощущал себя человеком значительным, аристократом. Он не испытывал к Хосефине того сильного физического влечения, пламенного, но мимолетного, которое уже испытал к другим женщинам. Он не мечтал о свиданиях наедине и поцелуях, объясняя это тем, что самые буйные годы его юности уже миновали. Тьерри убеждал самого себя, что аристократическое происхождение для него ровно ничего не значит, но на самом деле его влекло к людям высшей касты. Он всячески злословил по поводу привилегированного класса, но чувствовалось, что роскошь, родовитость и титулы действуют на него магнетически. Подумывал он и о том, что жениховство, завершенное браком, позволит ему занять прочное и почетное место на социальной лестнице, найти точку опоры в своей слишком еще безалаберной жизни. Брак вынудит его приноровиться к среде, обуржуазиться и остепениться.
Девушка стоила внимания. Правда, через некоторое время Хайме показалось, будто в Хосефине Куэльяр есть что-то от синего чулка: она училась во французском коллеже, обладала разнообразными теоретическими и практическими познаниями, помнила наизусть отрывки из произведений французских классиков XVII века и с большим мастерством декламировала их. Ее отец, несмотря на сходство с персонажами Эль Греко, был человек заурядный и малообразованный, он не чаял в дочери души и во всем ей потакал. Мать, очень практичная и домовитая женщина, была чуточку интриганкой. Юный брат казался болезненным и рахитичным.
Своенравная с виду, Хосефина на деле была девушкой в высшей степени рассудительной и благоразумной. Ей нравились авантюрные романы со сложной любовной интригой, таинственными башнями, подкопами, похищениями, вызовами на дуэль и поединками на шпагах, но она отлично понимала, что все это выдумки, происходящие лишь в царстве фантазии, и не надеялась, да и не желала столкнуться с чем-либо подобным в жизни. Столь рассудочное неприятие романтики не вызывало восторга у Тьерри, но он старался не замечать его.
Тогдашние обычаи хорошего общества не позволяли мужчине постоянно показываться с девушкой, если только он не помолвлен с нею, поэтому Хайме Тьерри прибегал к различным хитростям, чтобы поговорить с Хосефиной наедине. Со своей стороны, она с большой ловкостью способствовала устройству таких встреч. Наперсницей Хосефины была ее подруга Пепита Санта Клара, девушка, напоминавшая выражением лица любопытную шуструю птичку. Сначала у Хайме установились с ней добрые дружеские отношения, но вскоре он стал замечать, что девица была чем-то вроде ходячего кодекса прописной морали, а узостью мировоззрения напоминала старую деву англичанку из провинциального города. У Пепиты всё — друзья, спектакли, платья, книги — было разложено по полочкам соответственно ее представлениям о хорошем тоне. Некоторые иностранные оперетты она считала вредными для девушек и утверждала, что смотреть их не следует, хотя, по правде говоря, почти ничего в них не понимала. Напротив, слушать оперу было, с ее точки зрения, занятием вполне приличным: оперы всем хорошо знакомы и на их сюжет никто не обращает внимания. Комедии и драмы, как только они выходили из моды, также очищались и становились в ее глазах безвредными. Пепита усиленно содействовала роману Хосефины и Тьерри. Не раз она ловко отвлекала знакомых, собиравшихся в парке вокруг сеньора Куэльяра, и давала Хайме возможность сесть позади ее подруги. Молодые люди разговаривали, любовались звездами, проглядывавшими сквозь листву деревьев, слушали музыку и смотрели на тучи мошкары и на ночных бабочек, привлеченных сверканием вольтовых дуг и летевших к свету и теплу, туда, где их ожидала смерть.
