Балтимор, Глазго, Милуоки, Барселона, Марсель, Манчестер и сотни других городов, казалось, безнадежно застрявших в порочном круге небрежения и депопуляции, сумели переменить свою судьбу, вновь превратиться в места, где хочется поселиться. Возрождение западного города могло состояться только тогда, когда его обитателям были переданы (точнее, возвращены) права распоряжаться собственными делами, а это в свою очередь подразумевало добровольное отступление централизованного государства — процесс, которому в Европе немало поспособствовало образование Европейского союза. Десятилетиями провинциальные города большинства стран континента вынужденно мирились с отсутствием внимания к своим нуждам со стороны национальных правительств, однако в 1990–х годах они перестали выпрашивать подачки у Лондона, Парижа или Мадрида, обращаясь напрямую в Брюссель. Явственным отголоском средневекового, до- национального прошлого Европы стала постепенная, совершающаяся исподволь трансформация континента государств–наций в континент автономных городов и регионов. Центральные правительства заодно со столичными газетами могли сколько угодно обрушиваться на эту тенденцию — для жителей Каталонии, Ньюкасла. Марселя или Калабрии власть государственной бюрократии имела мало преимуществ перед солидной региональной или городской автономией, пользующейся всеми возможностями общеевропейской инфраструктуры. Движение в защиту окружающей среды, пропаганда продукции местного сельского хозяйства, забота о сохранении архитектурного облика, традиций и языка имеют один и тот же стимул — желание отстоять разнообразие от посягательств стандартизации, воссоздать самобытность каждого уголка Земли. Это сдвиг приоритетов не в последнюю очередь диктуется экономическим интересом. Руководители западных государств неустанно рассказывают о пользе глобализации, однако граждане этих государств видят в ней только угрозу своему благосостоянию и своему укладу жизни. Скептическое отношение к прогрессу, о котором говорилось в Прологе, происходит из глубокого страха людей перед будущим, с которым, кажется, им все труднее и труднее совладать. Впервые за несколько поколений будущее представляется чреватым чем‑то худшим, нежели прошлое.
Некоторые тенденции, проявившиеся за последнее десятилетие в западной культуре, свидетельствуют о ее небезраз- личии к обострившемуся противостоянию глобальной стандартизации и локальной самобытности. По мере того как культура, живущая по законам централизованного серийного производства, все явственнее начинает приедаться, а Америка утрачивает позиции верховного арбитра, культурная продукция и деятельность, несущая в себе уникальные черты места происхождения, медленно, но верно растет в цене. Ценность произведения искусства диктуется теперь именно невозможностью его механического и стандартизированного производства. В такой ситуации новую роль начинает играть сам творец. Ему больше не нужно работать и существовать обособленно, чутко реагируя лишь на запросы и стремления своего одинокого сознания. Поводом для творческого усилия теперь может быть и специальный заказ, и конкретное пространство, художники могут работать совместно, целенаправленно погружать себя в традиции той или иной местности. Эти возможности уже активно использовались в создании монументальных скульптур, инсталляций, перфомансов, однако есть все основания полагать, что им найдется применение и в таком роде искусства, как кино, где новейшие технологии уже позволяют выпускать фильмы с относительно минимальными затратами.
Развитие технологий, как и раньше, застает галерейное и книжное искусство плетущимся в хвосте популярной культуры. Многолетнее социальное и экономическое унижение чернокожего населения США наконец ясно высветило давнюю истину» заключающуюся в том, что именно афроамериканскому сообществу Запад обязан большинством культурных новаций своей новейшей истории. После десятилетий, отданных приспособлению черной музыки, танцев, речи ко вкусам и представлениям белой аудитории, сегодня неадаптированная музыка черной урбанистической Америки сделалась звуковым сопровождением жизни всей западной молодежи. И опять же, пока образованные граждане Запада исправно посещают галереи современного искусства, где послушно знакомятся с произведениями актуальных видеохудожников, из- под рук чернокожих американских режиссеров выходят образцы ошеломляюще новаторского синтеза звука и изображения. Только они называются музыкальными видеоклипами (посмотрите, к примеру, сопровождение Хайпа Уильямса к композиции «Не выношу, когда идет дождь») и транслируются для миллионов телезрителей.
Кое‑что указывает на то, что философы, наперекор давней традиции использовать абстрактный анализ для поиска универсальных законов, всерьез заинтересовались возможностью увидеть границы собственной дисциплины. Людвиг Витгенштейн, оставивший преподавание в годы Второй мировой, чтобы поступить санитаром в больницу, не мог смириться с фундаментальной верой коллег в способность философии добыть некое знание о мире, недоступное остальному человечеству. Задачей философии, говорил Витгенштейн, является не решение, а распутывание философских проблем. По утверждению британского философа Бернарда Уильямса, мысленные эксперименты, которые лежат в основании значительной части моральной философии (например, призванные дать ответ на вопрос, правильно ли убить одного человека, чтобы спасти десять), бесполезны, ибо полностью выводят за скобки жизненный опыт и сложнейшие нюансы текущей ситуации, которые участвуют в каждом нашем процессе совершения морального выбора. Эти двое и немалое число их коллег возвращают нас к началу западной мысли (описанному в главе 3), чтобы усомниться в его фундаментальной предпосылке.
В начале этой главы я упомянул о том, что сам смысл западной цивилизации оказался поставленным под вопрос. Наверное, более точным будет сказать, что западная цивилизация обрела новый смысл. Но в чем заключается этот новый смысл, и помогает ли он объяснить, как мы задумывались в начале книги, «что такое цивилизация»? В самом деле, настала пора поинтересоваться, какие выводы из изложенной здесь на нескольких сотнях страниц истории Запада мы можем сделать о нашей цивилизации.
Есть два ответа на этот вопрос, две возможные реакции на случившийся кризис. Примером первого, как показывает история последних десятилетий, стала проповедь позиции моральной однозначности, делящей мир на два полюса — добрый и злой. Нас не должно удивлять, что идея цивилизации в подобной обстановке извлечена на свет западными лидерами и использована в целях пропаганды. По мере того как требованием времени (по крайней мере, так нас убеждают) становится прямой и ясный взгляд на мир, слово «цивилизация» начинает означать все хорошее, аслова «хаос», «анархия», «террор» —все плохое. Носителям первого надлежит воспользоваться им как оружием для победы над вторым.
Второй возможный ответ далек от однозначности и опирается на наследие всей западной истории. Мы осознаем, что цивилизация, изобретенная в XV веке и окончательно оформившаяся 300 лет спустя, постепенно трансформировалась в смыслообразующий сюжет, который объясняет и обосновывает наше положение в мире. От включения греков и римлян в «великую цепь истории» до союза против нацизма идея цивилизации неизменно служила сплочению народов Запада, была для них источником общей системы убеждений и общего прошлого. Мы также осознаем, что цивилизационный сюжет, излагаемый сегодня с высоких трибун, лишен всякого правдоподобия. Сознательно примитивная риторика, оперирующая абсолютными категориями добра и зла, доказывающая превосходство западных ценностей и взывающая к исторической необходимости, якобы повелевающей распространить эти ценности по всему миру, фундаментально расходится с реальным опытом, надеждами и стремлениями людей Запада. С помощью новой исторической сказки нас рассчитывают избавить от тревог и убедить, что, несмотря на все взлеты и падения, мы двигаемся правильным, предначертанным самой природой курсом, — только мы больше не верим.
Как бы то ни было, многие, особенно среди либерально настроенных жителей Запада, по–прежнему думают, что происходящее у них на глазах есть кратковременный мировоззренческий кризис, спровоцированный расчетливым лицемерием некоторых лидеров. Полагают даже, что нынешнаяя ситуация сложилась в результате усилившегося влияния иррациональных, религиозно окрашенных идей и что здоровая доля рационализма вернет нас на магистральную дорогу прогресса. Достаточно оглянуться на историю последних 2,5 тысяч лет, и особенно последних 150 лет, чтобы понять, что это самообман. Фундаментальная вера западной цивилизации в возможность разумного переустройства мира к всеобщему благу лежала в корне каждой пережитой нами антропогенной катастрофы, и тем не менее многие из нас по–прежнему считают, что у Запада есть священный долг, который состоит в распространении его прямолинейных, универсалистских, «прогрессивных» методов правления, хозяйствования, образования, поддержания порядка, правосудия и нравственности — в том, чтобы сделать их принадлежностью каждого сообщества и каждого государства на планете. Неудобная правда, от которой нужно перестать отворачиваться, заключается в том, что для человеческого рода такая установка представляет не меньшую угрозу, чем завоевание силой оружия. Если бы мы честно посмотрели в глаза этой правде, мы бы помогли сделать нашу цивилизацию по–настоящему осмысленной.
