история литературы будущего может быть не менее интересна, чем воображаемая история литературы прошлого («Что было бы с Пушкиным, если бы декабристы победили?» – по моим расчетам, он погиб бы когда-то около 1837 года).
Боюсь, что, воображая, будто великим писателем завтрашнего дня станет тот, кто привлечет к себе интерес не только знатоков, но и широкой публики, я лишь повторяю семидесятилетней давности прогноз формалистов: после модернистской орнаменталистики наступит возрождение традиционной сюжетной прозы. Кстати, прогноз этот оправдался, советское время возродило традиционную прозу; правда, это оказался не красный О. Генри, а красный Лев Толстой, но все равно, интересных памятников в стихах и прозе за семьдесят лет было создано больше, чем кажется, и недалеко то время, когда они станут, в свою очередь, предметами эстетического ретрокульта.
Один из инициаторов этой дискуссии сравнил наше эссеистское время с эпохой позднеантичного комментаторства. Мне как филологу комментаторство близко: я должен отделять то, как понимались старинные литературные произведения авторами и современниками, от того, как они перетолковывались на разный лад каждым поколением потомства. Опыт непонимания и взаимонепонимания у меня накопился большой – и в моем материале, и в собственной практике. Боюсь, что своих современников я понимаю не лучше, чем Софокла. Надеюсь, что это взаимно.
ГОЛОС КУЛЬТУРНОЙ ТРАДИЦИИ 31
Часто считается, что литературоведение – это наука, изучающая художественные тексты. Это не так. Литературоведение изучает не художественные тексты, а художественность текстов. Художественность – то есть такую организацию, которая заставляет нас при подходе к тексту задаваться не только вопросами «информативно ли это», «истинно ли это», «убедительно ли это» и т. д., но и вопросом «красиво ли это». Науки различаются не по совокупностям изучаемых ими текстов, а по подходу к ним, и в зависимости от этого подхода одни тексты оказываются в центре поля зрения ученого, а другие на периферии. Для обществоведа текст кабального договора XVII века важнее, чем стихи Симеона Полоцкого, а для литературоведа наоборот. Стиховед не обязан изучать сюжетный и идейный строй исследуемых стихов так же тщательно, как их ритм и созвучия, зато он обязан с той же тщательностью изучать ритм и созвучия в прозе, хотя он и называется «стиховед», а не «прозовед». Все это – элементарные вещи, давно утвержденные формалистами 1910–1920‐х годов, и если много десятилетий о них полагалось забывать, то это не пошло на пользу науке.
Если бы признаки художественности были постоянны, то литературоведение (и всякое искусствоведение) было бы очень нетрудной наукой. Но они переменчивы. Одно и то же явление в одни эпохи ощущается как художественная ценность, а в другие нет (например, публицистика). Границы между «литературой» и «не-литературой» переменны и всегда расплывчаты. Для каждой культуры их приходится реконструировать заново. Особенно это болезненно при анализе древних культур, не позаботившихся оставить свои эстетические манифесты. Найдена каменная надпись – лидийская или енисейская; в ней есть ощутимые элементы ритма; но достаточны ли они, чтобы считать эту надпись стихом, а не прозой, и на этом основании судить о поэзии в данной словесности? Всякий занимавшийся знает, что споры такого рода длятся десятилетиями.
Все это лишний раз напоминает: исследование пограничных, промежуточных областей между литературой и не-литературой необходимо и плодотворно, оно обостряет наблюдательность литературоведа и проясняет понятия, которыми он пользуется. Недаром современное научное стиховедение началось на пороге XX века – когда явились модернистские произведения непривычных ритмов, о которых старшее поколение твердо говорило, что это не стихи, а младшее – что это стихи. Возникла потребность обосновать это новое ощущение стиха – и явился Андрей Белый; именно это было для него стимулом, хотя исследовал он преимущественно не новомодный дольник, а пушкинский ямб.
Надписи – одна из таких пограничных областей между литературой и не-литературой, между поэзией и прозой. Ей и посвящена предлагаемая статья С. Кормилова32. Здесь намечена проблематика, продемонстрирована россыпь интереснейших образцов, указаны обильные источники (для большинства читателей совершенно незнакомые) и необильные работы других исследователей предмета. Все мы слышали, что слово «эпиграмма» этимологически значит «надпись», и когда-то действительно эпиграмма была надписью; античники знают, что кроме знаменитой «Палатинской антологии» литературных эпиграмм, смакуемых любителями поэзии, изданы и большие своды греческих и латинских эпиграмм, «собранных с камней», но редко кто задумывается, что мы и сейчас живем в окружении житейской письменной словесности, которая тоже имеет скромное право притязать на внимание литературоведа.
Теперь очень много говорится и пишется об уважении к старине, о восстановлении разрушенных культурных традиций. Надписи, о которых говорится в статье С. Кормилова, – это в подавляющей части именно голос старины, голос культурной традиции. Если бы это побудило нас почувствовать не только ее так называемый дух, но и ее словесную плоть – это много послужило бы не только нашему душевному комфорту, но и нашему научному делу.
ДОРОГИ КУЛЬТУРЫ 33
– Михаил Леонович, если взглянуть на то общество, которое сформировалось у нас после октябрьской революции и просуществовало семь десятилетий, как на особый тип культуры, каким образом вы могли бы его описать?
– Прежде всего, главная и самая очевидная черта – формализованное, конституированное сверху управление всеми (по возможности) формами культуры, от экономики до моды. Что правильно и что неправильно, определяется однозначно. Все, что не разрешено, – запрещено. Все, что диктует правящее сословие, – объективно; все остальное – субъективно и подлежит цензуре. Наиболее знакомый мне аналог в истории европейской культуры – средневековый религиозный тоталитаризм. Христианская идеология точно так же стремилась определять и направлять все без исключения элементы средневековой духовной и материальной культуры. Конечно, на практике это и там не удалось до конца. Лет пятнадцать назад мне предложили в одиночку написать энциклопедию литературоведческих терминов. Я задумался: стиховедение и стилистика, например, были мне знакомы, но что мог бы я написать о таких терминах, как «партийность» или «народность»? Я подумал о такой приблизительно формулировке: «Партийность – последовательное выражение (в литературном произведении) системы идей, не самостоятельно выработанной автором, а заимствованной со стороны. Например, „коммунистическая партийность“, „христианская“, „исламская“ и проч.» Издание не состоялось.
Когда усложнение общественной жизни потребовало большей дифференциации труда, почва для религиозного тоталитаризма исчезла, наступила реформационная и ренессансная секуляризация культуры. В Россию она пришла при Петре I. Сферы религиозной и светской культуры были разделены (с ущербом для первой). А так как светской культуре в России приходилось развиваться сверхускоренно, то ведущим в ней выступило политическое, государственное начало. Марксизм унаследовал традиции религиозного тоталитаризма, а русская обстановка его применения – традиции государственного тоталитаризма. Так сложилась советская культура. Этому
