соответствовала реанимация рабовладельческих и крепостнических отношений в нашем режиме – насильственное упрощение общественной жизни. Когда насилие не смогло больше сдерживать исторического движения к усложнению, наступил кризис, в котором мы сейчас и живем. Он аналогичен всеевропейскому кризису на рубеже между средневековьем и Новым временем.
– Как вы полагаете, можно ли считать ту «социалистическую культуру», которая была создана в нашей стране, культурой в собственном смысле слова?
– Культура – понятие не оценочное. Не может быть культуры полной или неполной. Культура – это все, что люди делают, говорят и думают. Если смотреть на культуру с точки зрения смены классов, экономически господствующих в обществе (а такой взгляд столь же допустим, сколь и любые другие), то приходится говорить о смене культур рабовладельческой, феодальной, буржуазной и пролетарской (какие слои общества реально захватывали власть от лица буржуазии при фашизме или от лица пролетариата при социализме – дело второстепенное). Все эти понятия равноправны. Слово «социалистический» только сбивает терминологию. Кстати, так же сбита терминология в паре понятий «критический реализм – социалистический реализм». Реальна не эта пара, а две другие: «буржуазный реализм – пролетарский реализм» и «критический реализм – апологетический реализм». Последнее понятие кажется мне особенно полезным для понимания всей нашей культуры, а не только недавнего ее прошлого. Ни одна из культур не однородна, и «социалистическая» в том числе. В каждой сосуществуют те, кто читает Бальмонта, и те, кто читает «Битву русских с кабардинцами». В историю литературы, искусства, науки обычно попадают только первые, хотя их меньшинство. Это очень искажает картину, и прежде всего картину наших представлений о нас теперешних. Социологи говорят, что треть нашего населения вообще не имеет в доме книг, треть имеет считаные, случайные (главным образом учебные) и только последняя треть – более чем по сотне книг. Кто у нас, думая о культуре, думает об этом молчащем большинстве? Переводная литература составляет немалую часть (какую?) нашего чтения; литература XIX века еще читается, к счастью, не только в школе и не только из-под палки; но кто, рисуя в уме культурный облик нашего общества, не забывает в него включить и эти черты?
Культурные ценности вырабатывает применительно к потребностям своего времени творческое меньшинство (не обязательно элитарное!); они расходятся вширь, усваиваясь новыми и новыми слоями общества. Культурная периферия может жить прошлым веком, а культурный центр – будущим. Приобщение рабочих и крестьян к традиционной культуре и выработка ими новых ее форм – явление неизбежное. Но в каждой стране оно проходит по-своему. Культурных центров, по-разному откликающихся на одни и те же запросы времени, бывает много, и периферии их пересекаются: Китай лежит на периферии европейской культуры, а Европа – китайской. Элитарная культура – на периферии массовой, и наоборот. В этом переплетении находит свое место и наша культура – не повторимая вполне, но имеющая сходство со многими другими. Каков ее смысл? Об этом может сказать тот, кто знает, в чем цель эволюции человечества, если таковая есть.
– Михаил Леонович, похоже, XIX век все еще поддерживает нас нравственно. Как вы полагаете, ценности дореволюционной культуры России – прошлое или будущее?
– Смотря какие ценности. Вечных ценностей нет – есть вереница временных ценностей, из которых каждое время делает свой отбор и для отличения именует отобранные ценности «вечными». Они ценны своей полезностью для двух взаимосвязанных целей: выживания каждого отдельного человека и выживания всего рода человеческого. Бóльшую часть своей истории люди, пытаясь выжить, для одоления природы сплачивались в общество. Ценилось то, что помогало одолеть природу и встроиться в общество. Переломным был XVIII век: человек уже победил природу и еще не осознал, что стал рабом общества, – памятником этой иллюзии остался «Робинзон Крузо». Два последних века стали борьбой человека за освобождение от общества и против им же вызванного экологического кризиса. Теперь цениться стало то, что помогает сохранить природу и отстоять личность от общества. Так меняются самые фундаментальные ценности. При этом важнейшее происходит ниже уровня сознания: практическая польза, уходя в подсознание, становится нравственностью и эстетическим вкусом. Из ценностей XIX века идеал демократии, например, может выстоять до тех пор, пока натиск экологического кризиса не заставит человечество вновь сплотиться перед закатом истории так же, как на ее заре. А идеал семьи рухнет тотчас, как окажется, что школа может готовить детей лучше, чем отец и мать. Так домашнее хлебопечение кончилось, когда оказалось, что пекарни делают это лучше.
– А можно ли отчасти вернуть прошлое? Ну хотя бы с помощью тех перепечаток дореволюционной литературы, которые наводнили сейчас книжный рынок?
– Я думаю, нельзя. Филолог знает: влезть в мир Пушкина невозможно не потому, что нельзя прочитать все, что читал Пушкин (это трудно, но достижимо), а потому, что нельзя выбросить из головы все то, что Пушкин не читал. Историк знает: нет ничего более жалкого, чем исторические романы (за редким исключением), потому что вообразить психологию человека столетней или тысячелетней давности труднее, чем вообразить психологию Каштанки или Белолобого.
И зачем? Возвращенное прошлое не избавит нас от будущего. Времена подъема ищут идеал «золотого века» впереди, времена спада – позади. Обитатели села Горюхина тоже полагали, что было время, когда люди работали мало, а жили припеваючи, и пастухи стерегли стадо в сапогах. Но это лишь потому, что «люди никогда не довольны настоящим и, по опыту имея мало надежды на будущее, украшают невозвратимое минувшее время цветами своего воображения».
Репринты у нас сейчас – явление культуры элитарной, а не массовой. Трудно предвидеть, что на репринты будет опираться самая массовая литература – детская. Конечно, очень скоро в репринтах вслед за Валишевским издадут и Чарскую. И это будет очень хорошо, потому что вакантное место Чарской в пореволюционной литературе осталось незанятым. Но никакую «связь времен» это не скрепит. Мне кажется, важнее подумать сейчас о том, чтобы дать детям в пересказах мировую классику. Дети читают пересказы мифов больше, чем взрослые – «Илиаду». И «Гаргантюа…» в детском пересказе Заболоцкого, я уверен, дал нашей культуре больше, чем во взрослом (и отличном) переводе Любимова. Я даже думаю, что «Кларисса» Ричардсона в хорошем пересказе сможет заменить для девочек Чарскую, а кто из взрослых смог бы читать «Клариссу»?
«Спуск» из мира лучших взрослых умов в детское чтение – обычный путь классики. Если мы хотим, чтобы наш народ знал классику (а это и есть «связь времен»), надо облегчить этот путь. Конечно, здесь нужны большие таланты, но где они не нужны?
– В XX веке мы шли в другую сторону, нежели культуры Запада. Есть ли,
