Беньямин был одним из наиболее «еврейских» современных немецких мыслителей, хотя не причислял себя ни к какой религии. Что, впрочем, не мешало его мышлению, как отмечал его выдающийся друг историк Гершом Шолем, вращаться вокруг своих двух фундаментальных еврейских концепций: Откровения («правда открывается через священные писания») и Искупления. Беньямин вечно искал мессианскую силу. До 1914 г. это была молодежь, и он был лидером в значительной степени еврейского движения радикальной молодежи, созданного Густавом Винекеном. Но когда Винекен стал в 1914 г. патриотом, Беньямин осудил его, а по окончании войны открыл для себя мессию в литературе. Ряд выдающихся текстов, доказывал он, необходимо подробно исследовать, чтобы через их толкование прийти к моральному искуплению. Он прилагал к литературе один из главных принципов каббалы: слова священны, ибо слова Торы физически связаны с Богом. В результате связи между божественным и человеческим языком обязанностью человека является завершение творения, для чего человеку следует в основном называть все соответствующими словами и формулировать идеи. Он взял за основу фразу «созидательное всесилие языка» и доказывал, что тексты необходимо исследовать так, чтобы обнаружить не только их значение, лежащее на поверхности, но и вскрыть структуру и внутренний смысл. В итоге Беньямин оказался в русле иррациональной и гностической еврейской традиции, наподобие самого Маркса и Фрейда, когда под оболочкой существования разыскивается глубинная, тайная и объясняющая жизнь сущность. Метод, который он стал применять в литературе, а позднее – в истории, со временем приобрел более универсальный характер и был использован, например, Клодом Леви-Штраусом в антропологии, а Ноамом Хомски – в лингвистике. Гностицизм – самая увлекательная разновидность иррационализма, особенно для интеллектуалов, и его разновидность, разработанная интуитивно Беньямином, развилась затем в структурализм, который начиная с 50-х годов превратился в мощный инструмент в руках интеллигенции.
Особенно большим успехом пользовались выводы Беньямина о том, что в прошлом правящий класс манипулировал с историей так, чтобы приспособить ее к своим нуждам, заблуждениям и обманам. По мере того как тучи сгущались в 30-е годы, он нашел для себя третьего по счету мессию – собственный вариант марксизма. Он сформулировал положение о «марксистском времени», или марксистском тысячелетии, как альтернативе длительному, но неудовлетворительному историческому процессу реформирования. Очень важно, настаивал он, «смести» (любимое выражение) из континуума истории «прошлое, заряженное настоящим», и во имя просвещения и социальной демократии подставить туда революцию; когда случается революционное (оно же мессианское) событие, время останавливается. В своих «Тезисах по философии истории» Беньямин утверждает, что политика – не просто жестокая физическая борьба за контроль над настоящим, а тем самым и над будущим, но и интеллектуальная битва за возможность контролировать регистрацию исторического прошлого. В своей яркой фразе он настаивает, что «даже мертвые не будут в безопасности от [фашистского] врага, если он победит». Многие формы знания созданы по буржуазному принципу, и потребуются новые формулировки, чтобы обеспечить пролетарскую, или классовую, правду. Ирония этих блистательных, но разрушительных интуитивных прозрений состоит в том, что, хотя Беньямин относил их к научному историческому материализму, они были, по сути, продуктом иудейской иррациональности – старая сказка насчет того, как высокодуховному народу, который не может больше верить в Бога, найти подходящую замену религиозным догмам.
Более того, само отрицание Беньямином религии вовсе не было полным. Его работа наполнена странными идеями времени и судьбы и даже зла и демонов. Без религиозного каркаса он мог погибнуть, да и чувствовал себя погибшим. После взлета Гитлера он скрылся в Париже. Там, сидя в кафе «Deux Magots», он начертил «диаграмму своей жизни» в виде безнадежного лабиринта; характерно, что она у него тоже исчезла. В конце 1939 г. он попытался пробраться в Испанию, но застрял на франко-испанской границе. К этому моменту один из его лучших друзей уже покончил с собой, подобно Тухольски и многим другим евреям-интеллигентам; похоже, что и Беньямин видел в самоубийстве некое искупление смертью, на манер Христа. Во всяком случае, он наложил на себя руки и был погребен на кладбище в Порт-Бу с видом на море. На погребении, однако, никого не было, и, когда Ханна Арендт попыталась отыскать его могилу в 1940 г., оказалось, что она исчезла. Это последнее бессознательное, но символическое проявление отчуждения и путаницы как бы напоминало, что в новую эпоху судьба еврейских интеллигентов, как мы уже отмечали, так же зыбка и неопределенна. И хотя Беньямин был по большому счету самым влиятельным из культурных новаторов веймарского поколения, мало кто в Германии слышал о нем.
Можно ли сказать, что исходившее от немецких националистов обвинение евреев в том, что они полностью контролировали веймарскую культуру, было просто вымышленной теорией заговора? Не совсем. Евреи держали под контролем ряд важных газет и издательств. Хотя основная часть изданий, в том числе наиболее крупнотиражные газеты в Берлине, Мюнхене, Гамбурге и других крупных городах, находились в руках неевреев, в таких еврейских либеральных газетах, как «Берлинер Тагеблат», «Фоссише Цайтунг» и «Франкфуртер Цайтунг», работали лучшие критики, и они пользовались широчайшим культурным влиянием. Такие еврейские издательства, как Курт Вольф, Карриерс и С. Фишер, имели самый высокий рейтинг. Евреи составляли значительную часть среди театральных, музыкальных, художественных и литературных критиков; евреи руководили известными художественными галереями и другими центрами культурной жизни. Они занимали ключевые посты, определяли тенденции и репутации. Их влияние зачастую смешивали с влиянием вообще левой интеллигенции, вызывая зависть, озлобление и ярость. Обвинение евреев в культурной диктатуре было важным оружием Гитлера в борьбе за создание собственной диктатуры.
Тем не менее, нацисты никогда не смогли бы прийти к власти, если бы не Великая Депрессия, которая ударила по Германии сильнее, чем по любой другой стране, не считая Соединенных Штатов. В обеих странах низшая точка кризиса пришлась на лето 1932 г., и в обеих первые слабые проблески надежды на подъем появились лишь в середине 1933 г. В обеих избиратели возложили ответственность за феноменально высокий уровень безработицы на политические круги: в Америке – на республиканскую партию, в Германии – на Веймарскую республику. Две страны пошли на избирательные участки со сдвигом в два дня в ноябре 1932 г., и в обеих результаты голосования привели фактически к смене режима. В том, что произошло, был элемент слепого злого случая. Шестого числа германский электорат отдал 33,1% своих голосов нацистам (несколько меньше, чем в предыдущем июле). Двумя днями позднее Ф. Д. Рузвельт одержал убедительную победу в Америке, когда голоса еврейских избирателей, традиционно голосовавших за республиканцев и социалистов, на 85-90% перешли к демократам. То же гневное желание перемен, что в Америке дало власть человеку, которого Гитлер быстро объединил с евреями, привело в Германии к избирательному тупику, развязка которого приходится на 30 января 1933 г., когда Гитлер стал канцлером.
Таким образом, не было ничего неизбежного в приходе к власти в Германии антисемитского режима. Однако стоило Гитлеру укрепить свою личную и партийную диктатуру, на что потребовалось всего 8 недель в феврале-марте 1933 г., как началось систематическое наступление на евреев. Надо сказать, что еврейские писатели, художники и вообще интеллектуалы знали, чего от него ждать, и большинство из них быстро покинуло страну. В результате Гитлер уничтожил меньше евреев-интеллигентов, чем Сталин в России. Строго говоря, нацистская политика по отношению к евреям была, по сути, возвратом к обычному государственному антисемитизму. Провозглашенная в 1920 г. политика партии была направлена на лишение евреев германского гражданства, включая право на государственную службу и участие в выборах; евреи должны были стать «гостями», те же, кто въехал в страну после 1914 г., подлежали изгнанию; были также смутные намеки на экспроприацию еврейской собственности. Однако во многих своих речах, а также в «Майн Кампф» Гитлер прямо грозил евреям физическим насилием. В частной беседе с майором Йозефом Геллом в 1922 г. он пошел еще дальше. Он заявил, что в случае победы «уничтожение евреев станет моей первой и главной задачей… Если как следует подогреть ненависть и развязать борьбу против них, то их сопротивление будет неизбежно сломлено. Они не смогут защитить себя, и никто не станет их защитником». Он разъяснил майору Геллу, что верит в то, что всем революциям, и его в том числе, требуется некий фокус враждебности, чтобы выразить «чувство ненависти широких масс». Он выбрал на эту роль евреев не просто исходя из личного к ним отношения, но и исходя из рационального политического расчета: «борьба с евреями будет столь же популярна, сколь и успешна». Беседа с Геллом очень показательна, ибо иллюстрирует дуализм антисемитских порывов Гитлера, его смесь эмоциональной ненависти и холодного расчета. Он демонстрировал Геллу не только свое рациональное начало, но и свою ярость:
