Песн. VIII, ст. 132–166.
Все это, повторяю, не натурально. Алей, обвиняемый в измене Иоанну, имевший сообщение с его неприятелями, любовник Сумбеки, является к нему, валяется у ног его, рассказывает какую-то небылицу; Иоанн бросает на него свирепый взгляд и вдруг называет его — другом. И это характер? Алей валяется у ног Иоанна. Пристойно ли это? Положим, что он обязан ему своим счастием, казанским престолом — но он царь и должен действовать по-царски.
Знай нравы всех людей: среди различных лет, Пременен образ их, как теней быстрых след.
Прехожу в молчании все прочие лица поэмы: они совершенно бесхарактерны. Один только характер Палецкого несколько отделан: он любит отечество, надеется на бога и презирает опасности. Он отказывается от выгод, представляемых ему от Едигера с тем, чтобы он сделался магометанином и служил Казани. Особенно выразительны сии стихи:
Не угрожай ты мне мученьями, тиран! Господь на небесах, у града Иоанн.
Песн. XI, ст. 65 и 66.
Обратимся теперь к лицам магометанским, кои в "Россияде" занимают немаловажное место. Они оттенены гораздо лучше русских, и чрез них-то "Россияда" может производить главнейшее действие поэм, то есть научать нас примерами высоких добродетелей. Но для чего находим мы сии добродетели в магометанах? Зачем делать их образцами нашего подражания? Тут нет ни сохранения правил эпической поэзии, ни моральной цели. Рема, супруга Исканарова, умерщвляет Сеита, который хотел ее обесчестить, и, увидя труп своего супруга, пронзает себя кинжалом и умирает в его объятиях. Какую разительную противоположность представляет описание разлуки Иоанна с его супругою.
Вдруг видят плачущу царицу, к ним входящу, Младенца своего в объятиях держащу; Казалося, от глаз ее скрывался свет Или сама печаль в лице ее грядет. Тоски она несла, в чертах изображении, И руки хладные ко персям приложении. Толь смутной иногда является луна, Когда туманами объемлется она, С печальной томностью лице к земле склоняет. И вид блистательный на бледный пременяет. Пришла и, на царя взглянув, взрыдала вдруг, Скрепилась и рекла: ты едешь, мой супруг! Ты жизнь твою ценой великою не ставишь. . . . . . . . . . . . О царь мой! о супруг! имей ты жалость с нами, Не отделись от нас обширными странами, Военным бедствиям не подвергай себя; Иль храбрых в царстве нет вельможей у тебя? На что отваживать тебе непринужденно Для россов здравие твое не оцененно? Храни его для всех, для сына, для меня! Останься, я молю, у ног твоих стеня. Когда же лютый сей поход уже положен И в брань итти отказ монарху невозможен, Так пусть единою мы правимся судьбой; И сына и меня возьми, мой царь, с тобой! С тобою будет труд спокойства мне дороже; Я камни и пески почту за брачно ложе. Возьми с собою нас!.. Как кедр с различных стран Колеблем ветрами, был движим Иоанн; Но в мыслях пребыл тверд… Царю во умиленье Представилось у всех на лицах сожаленье; Слез токи у бояр реками потекли; Останься, государь! — Царю они рекли. Усердьем тронутый и нежными слезами, Заплаканными сам воззрел царь к ним глазами; Супругу верную, подняв, облобызал; . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . Скончавшу таковы монарху словеса, Казалось, новый свет излили небеса; Царица лишь одна, объемлющая сына, Как солнце зрелася в затмении едина.
Песн. II, ст. 322 и след.
Тут вбегает гонец из Свияжска и рассказывает об измене Алея; чем же кончилась сия печальная сцена — неизвестно. Супруга Иоаннова по сему описанию есть не что иное, как обыкновенная женщина, со слабостями своего пола. Трудно представить себе положение Иоанна в то время, когда супруга его, стоя на коленях, декламирует длинную свою речь. Чтобы произнести десять стихов, потребно более минуты времени; неужели же Иоанн во все это время спокойно смотрел на свою супругу и не прежде поднял ее, как у бояр потекли слезы и
Останься, государь! — Царю они рекли.
Если бы это место было в трагедии, самые искусные актеры едва ли бы могли представить его с надлежащею точностию. Притом же человеку, в ужасную горесть погруженному, многословие не совместно: душа бывает тогда в таком сильном волнении, что мы и несколько слов с трудом произносить можем; напротив того, супруга Иоаннова употребляет здесь риторические фигуры и искусственные обороты речи.
Кажется, Херасков хотел всех магометан представить образцами добродетели: Гирей теряет зрение, оплакивая смерть друга своего Алея. Не понимаю, с какой целию, поэт вложил в уста его:
Сумбека! зри теперь, и зрите, христиане, Какие могут быть друзья магометане.
Песн. X, ст. 401 и 402.
Даже и невольник-магометанин, твердостию характера и преданностию к своему государю, превосходит всех русских героев. Он предостерегает Алея от коварных замыслов Сумбеки и для спасения его от смерти жертвует своею жизнию. Отечественная поэма должна быть для нас училищем добродетели; но "Россияда" не имеет сего великого достоинства. Юноша, желающий быть истинным сыном отечества, будет искать в ней примеров великодушия, твердости, благоразумия; и у кого же должен он учиться сим добродетелям? У Алея, Гирея и татарского невольника. Девушка должна подражать в добродетелях своего пола — магометанке. После сего можно ли, милостивая государыня, с хладнокровием слышать сих лжепатриотов, заставляющих нас почитать "Россияду" творением бессмертным.
Характер Сумбеки чрезвычайно странен. Она любит Османа, но оказывает над ним ужасную жестокость. Ничего не может быть смешнее, когда она, получив известие об его смерти, укоряет Сагруна, зачем он удалил от нее Алея, с коим она могла бы делить свои удовольствия:
Сагрун! ты яд скрывал в искренном совете: Да будут прокляты минуты и места, Где в первый раз твои разверзлися уста, Отверзлися моей души ко погубленью. Почто давал ты вид приятный преступленью? Изменницей бы я Алею не была И в сладкой тишине спокойны дни вела, Теперь престол и честь, и славу я теряю, Уже Османа нет!.. почто не умираю!
Песн. XI. ст. 728–737.
Не знаю, что сказать об Османе и Эмире. Он отказывается для нее от руки Сумбеки и казанского престола; но странная развязка и трагический конец остаются для меня непонятными.
Что же касается до чудесного в "Россияде", то Херасков даже не умел употребить его. Всевышний, ангелы, Магомет, языческие боги, аллегорические лица, волшебники — все приемлют участие во взятии Казани: одни помогают казанцам, другие русским. Ни в одной поэме нет столь странного смешения. Они уничтожают взаимно свои замыслы. Особенно большую роль играют пустынники и аллегорические лица: иногда одно из них принимает на себя лиц другого, например, безбожие представляется Иоанну под видом Магомета. Даже Алей является всех их сильнее: единым словом укрощает он стихии, возмущенные ими против Иоанна:
Теку на помощь им, прошу, повелеваю, К ордынцам вопию, к россиянам взываю: Смирилися враги и бури и вода; Потом склонил мое стремление сюда.
Песн. VIII. с. 251–254.
Известно, что сия часть требует вкуса весьма тонкого: все вымыслы должны иметь вид правдоподобия, без которого они делаются даже утомительными.
Строенье вымыслов, как призрак, исчезает, Коль сила истины его не проникает3, —
говорит Гораций. Древние стихотворцы лучше нас могли пользоваться вымыслами, ибо к тому способствовала их мифология. Один из прекрасных вымыслов у древних стихотворцев есть низвождение героя в преисподние страны. Виргилий прекрасно описывает свидание Енея с Анхизом в полях Елисейских, где Анхиз показывает ему будущих его потомков. Один Волтер умел подражать этому. В "Генриаде" св. Лудовик представляет во сне Генриху IV изображение другого мира и королей, кои должны ему последовать. Но Херасков далеко простер свое подражание. Пустынник Вассиян ведет Иоанна на какую-то гору, и в Книге судеб показывает ему будущую судьбу России. Это совершенная сказка. Виргилий основал свой вымысел на всеобщем мнении язычников, кои вход в подземные страны точно полагали в Италии; описание ада основано на их религии; Волтерова выдумка имеет правдоподобие. Но кто знает о пустыннике Вассияне, о храме и о Книге судеб? Кто знает о всех сих обстоятельствах, коими Херасков хотел украсить свою поэму?
