— Вся армия знает. Пришел приказ из дивизии. И наш новый командир мне об этом сказал. Босниец, учитель, социалист! Здоровается совсем как Богдан Драгович: ломает тебе пальцы и выворачивает руку из предплечья. Я чуть не заорал в голос, пока мы здоровались.
— А у нас командир батальона из офицеров запаса. Такие для нас, студентов, словно мать родная. Кадровые-то гоняют нас, как черт цыган, помнишь, у покойного Караджича? — спросил Царич.
— Давай-ка, Данило, займемся ужином. Пусть этот жулик капрал Паун мяса нам раздобудет. Царич бутылку вина принес. У меня есть сало и сыр. Потом в картишки сыграем. От самых Больковцев их голоса не слыхал. Позабыл, как рубашки выглядят, пальцы окостенели. Кто знает, какие числа и какая масть сейчас царят в Великом круге. А может, господа унтер-офицеры, Сербия завтра выложит свою последнюю карту.
— Еще чего, играть сегодня! Я поговорить с вами пришел. Трудно мне очень. У себя в роте только и слышно что о хлебе да о швабах.
— Идет. Сперва мы всласть наговоримся. А в покере будем молчать. Я, милые мои, убежден, что боги играют в покер на звезды. Представьте себе бога, который вдруг проигрывает целое созвездие! Млечный Путь, например.
— Покер — шанс отчаявшихся, — ехидно заметил Данило, злясь, что не успел закончить письмо, скорее всего, сегодня он и не закончит его, а завтра не успеет отправить, если армия в самом деле пойдет в наступление и вернется на Сувобор.
Он пошел на поиски капрала Пауна, у которого даже на Сувоборе сумка никогда не пустовала. В дверях столкнулся с вестовым ротного командира:
— Унтер-офицеры Лукович и Протич, немедленно к командиру роты!
Переглянувшись, Данило и Бора последовали за ним.
Ротный, согревавший спину у камелька, встретил их какой-то соболезнующей улыбкой под густыми пшеничными усами и в ответ на приветствия негромко произнес:
— Прошу садиться, товарищи. Мы с вами не успели познакомиться. — Он протянул руку Даниле. — Меня зовут Стоян Евтич. По профессии — учитель. Уроженец Боснии и доброволец. Я счастлив был услышать, что ты тоже доброволец, с той стороны Дуная.
Данило назвался, осторожно протягивая руку, заранее готовый после предостережения Боры лишиться ее, однако этого не произошло. Бора явно придумал эту «социалистическую» манеру здороваться. Человек с таким грустным лицом, который говорит негромко и неспешно, не может ломать пальцы и «выворачивать руки из предплечья».
— Ты что изучал, Протич?
— Право в Пеште.
— А я хотел заниматься историей в Сорбонне. Что поделаешь? Нашему поколению выпало иное.
Данило присел рядом с Борой на голубую скамью возле голубого стола с тремя пестрыми тарелками, горячим кукурузным хлебом и горшком, в котором ровным светом горели две восковые свечи.
— Завтра на рассвете идем в наступление, товарищи, — продолжал командир тихо, с легкой улыбкой, правда, уже не печальной. — Сегодня вечером получим подробный приказ из штаба батальона. Роту нужно приготовить для атаки. Но сперва мы вместе поужинаем, а потом обсудим предстоящие дела.
Бора Валет пнул башмаком в ногу Данилу, шепнув:
— А Царич? — и тут же во всеуслышание произнес: — Спасибо, господин подпоручик. К нам зашел товарищ из Студенческого батальона. Мы его оставили ужинать, и нехорошо бросать его в одиночестве.
— Так немедленно пригласите его сюда. Найдется ужин и для него. Чем больше людей за трапезой, тем веселее.
Данило думал о неоконченном письме, и ему было не до ужина; однако еще меньше ему хотелось играть в покер с Царичем и Борой, который со времени отступления жаловался на отсутствие партнеров, поскольку солдаты-крестьяне покеру не были обучены. Бора попытался отвертеться от ужина, но ротный стоял на своем и отправил вестового за Царичем.
Бора Валет был в отчаянии из-за срывающейся партии. Надо же так случиться, что именно сегодня, в канун наступления, ему придется терпеть учительскую любезность и боснийское гостеприимство! Ну, если тот начнет давить на него своими социалистическими идеями, он ему покажет! Так и есть, уже повел огонь по сербским политическим партиям и деятелям.
— Вы социалист, господин подпоручик? — Бора решил с ходу ввязаться в драку.
— Да. А ты?
— Я нет. И никогда не сумел бы стать приверженцем какого-либо фанатизма. Политического тем более. — Офицер сочувственно улыбался, что ожесточило Бору, и он продолжал с еще большей запальчивостью — Фанатиков я мог бы уважать разве что в океане. Как мореплавателей и охотников на китов. И в кое-каких иных делах. Все же прочее, что находится в связи с незыблемостью веры, я считаю величайшей для мира опасностью.
— Тебе кажется, будто наш мир так устроен, что люди могут быть счастливыми? И могут оставаться людьми?
Улыбка его стала менее сочувственной, зато более грустной. Эта фальшивая печаль, этот тихий голос — все сплошь демагогическая маска ради того, чтобы заманивать безответных овечек, думал Бора Валет, а вслух возразил:
— Я считаю, что мир в общем и целом скверно устроен. Но он таков не потому, что цари, короли и всякие прочие повелители делают его таким. Мир отвратителен просто потому, что люди в огромном своем большинстве самые обыкновенные дураки. Отсюда все несчастья. От человеческой глупости.
— А война, Лукович?
— Прежде всего война. Вы, социалисты, утверждаете, будто война — порождение какого-то империализма, капитализма. Чушь! Война — результат глупости. Той самой исконной человеческой глупости.
Лицо офицера стало еще печальнее. А Бору приводила в ярость печаль учителя: сплошь лицемерие. Вскочить бы и дать по этой физиономии. Что бы у него тогда появилось на лице? Отчаяние или злоба?
— Ты хотел что-то сказать, Лукович. Продолжай, — просительно произнес командир.
Бора Валет отвернулся к двери и выпустил длинную струйку слюны, особенным, присущим только ему манером.
— Неужели вы, интеллигент, храбрый человек, доброволец, считаете серьезными людьми социалистических лидеров, этого вашего Драгишу Лапчевича и этого Кацлеровича[74], которые сегодня, извольте, голосуют в Сербском парламенте против военных бюджетов и бунтуют против буржуазного правительства Николы Пашича? Мы же не насекомые. Вы сторонник политики каких-то идеологов, которые против того, чтобы сербская армия вооружалась, обучалась, приобретала медицинское оборудование. Вы против военной политики Пашича, как будто сербская армия не защищает Крагуевац и Чачак, но занимает Вену, Пешт и Венецию. Уничтожена половина Сербии, а вы, социалисты, защищаете какие-то свои теоретические принципы и вопите — война империалистическая!
— Да так оно и есть, дорогой Лукович! По какой бы иной причине немцы и австрийцы двинулись на Россию и на восток? Что такое аннексия Боснии и Герцеговины? С тех пор как человечество себя помнит, известно, что войны ведут ради грабежа и завоеваний. Даже те из них, которые якобы велись во имя свободы, свободы народу не принесли. — Ротный говорил негромко и отчетливо, с ясно различимой болью в голосе.
Вошел и поздоровался Царич; Данило представил приятеля, надеясь, что его появление положит конец бессмысленному спору и успокоит ярость Боры. До сих пор ему не доводилось слышать, чтобы Бора всерьез рассуждал о политике. Или, может быть, до ужина Бора всерьез рассуждал о политике. А вдруг до ужина удастся выскользнуть отсюда и закончить начатое письмо? Прервать описание второй атаки словами: я должен кончать. Пришел приказ выступать на позиции. В следующем письме я расскажу вам, как закончился мой первый бой. А поскольку завтра начинается наступление и ему придется в самом деле участвовать в атаке, не составит труда точно и убедительно описать свои чувства. Он встал, собираясь выйти, но ему помешала вошедшая с ужином хозяйка. И ротный удержал его. Царич с жаром расспрашивал о «Молодой Боснии»; вздыхая, с очевидной грустью командир рассказывал о своих товарищах Митриновиче и Гачиновиче[75], о совместной революционной работе. Потом они приступили к трапезе: хлебали куриный бульон, пили. И даже Царич, который в Скопле, припоминал Данило, не пил той последней ночью, оставаясь единственным трезвым в «Слободе». А вот же перехватил у него ту курву Фанику. Данило не бросил его в Вардар лишь по той причине, что был совершенно ошеломлен: как мог этот «отменный музыкант», известный всему батальону преданный жених, сентиментальный влюбленный, отбить у него самую дешевую проститутку в Скопле! Его это огорчало до самых Больковцев.
Бора цеплялся за любой повод, чтобы поспорить с командиром, и то, что на сторону учителя почему-то встал Царич, вызвало у Валета еще большую нетерпимость к идеям и образу мыслей командира. Его бесило сюсюканье Царича.
— Понимаете ли вы, что аннексией Боснии и Герцеговины германская и католическая Вена продемонстрировала всему миру свое твердое стремление уничтожить сербский народ? Исполненная расовой и религиозной ненависти, двинулась она на Сербию. Об этом нельзя забывать, — громогласно рассуждал Царич.
