Помыв котелки и с удовольствием закурив сигары из своего пайка, они побрели в темноте к палатке Ноя, сопровождаемые музыкальным позвякиванием прицепленных сбоку котелков.
В лагере шел цветной фильм «Девушка с обложки журнала» с участием Риты Хейуорт, и все солдаты, жившие в одной палатке с Ноем, привлеченные прелестями голливудской звезды, отправились в кино. Друзья присели на койку Ноя, дымя сигарами и наблюдая, как голубой дым спиралью поднимается вверх.
— Завтра меня здесь уже не будет, — сказал Ной.
— Да ну! — воскликнул Майкл, внезапно ощутив горечь утраты. «Как несправедливо со стороны армии, — подумал он, — соединить вот таким образом друзей только за тем, чтобы через двенадцать часов снова разбросать их в разные стороны!» — Тебя включили в описки?
— Нет, — тихо сказал Ной. — Я просто смоюсь, и все.
Майкл медленно затянулся сигарой.
— В самовольную отлучку?
— Да.
«Боже мой, — подумал Майкл, вспоминая, что Ной сидел уже один раз в тюрьме, — разве этого ему было мало?»
— В Париж?
— Нет. Париж меня не интересует. — Ной наклонился и достал из вещевого мешка две пачки писем, аккуратно перевязанных шпагатом. Он положил одну пачку на кровать. Адреса на конвертах были написаны, несомненно, женским почерком. — Это от моей жены, — пояснил Ной. — Она пишет мне каждый день. А вот эта пачка… — он нежно помахал другой пачкой писем, — от Джонни Бернекера. Он пишет мне всякий раз, когда у него выдается свободная минута. И каждое письмо заканчивается словами: «Ты должен вернуться к нам».
— А! — сказал Майкл, пытаясь вспомнить Джонни Бернекера. Он смутно представлял себе высокого, худощавого, светловолосого парня с нежным, девичьим цветом лица.
— Джонни вбил себе в голову, что если я вернусь в роту и буду рядом с ним, то мы выйдем из войны живыми. Он замечательный парень. Это лучший человек, какого я когда-либо встречал в своей жизни. Я должен вернуться к нему.
— Зачем же уходить самовольно? — спросил Майкл. — Почему бы тебе не пойти в канцелярию и не попросить их направить тебя обратно в свою роту?
— Я ходил, — сказал Ной. — Этот перуанец сказал, чтобы я убирался к чертовой матери. Он, мол, слишком занят. Здесь не биржа труда, и я пойду туда, куда меня пошлют. — Ной медленно перебирал пальцами письма Бернекера, издававшие сухой, шуршащий звук. — А ведь я побрился, погладил обмундирование и нацепил свою «Серебряную звезду». Но она не произвела на него никакого впечатления. Поэтому я ухожу завтра после завтрака.
— Ты наживешь кучу неприятностей, — старался удержать его Майкл.
— Нет. — Ной покачал головой. — Люди уходят каждый день. Вот, например, вчера один капитан ушел. Ему надоело здесь болтаться. Он взял с собой только сумку с продуктами. Ребята забрали все, что осталось, и продали французам. Если ты идешь не в Париж, а к фронту, военная полиция не станет тебя беспокоить. Третьей ротой командует теперь лейтенант Грин (я слышал, что он стал уже капитаном), а он прекрасный парень. Он оформит все как полагается. Он будет рад меня видеть.
— А ты знаешь, где они сейчас? — спросил Майкл.
— Узнаю. Это не так уж трудно.
— Ты не боишься снова попасть в беду после всей этой истории в Штатах?
Ной мягко улыбнулся.
— Дружище, — сказал он, — после Нормандии все, что может сделать со мной армия США, уже не кажется страшным.
— Ты лезешь на рожон.
Ной пожал плечами.
— Как только я узнал в госпитале, что мне не суждено умереть, я написал Джонни Бернекеру, что вернусь. Он ждет меня. — В его голосе прозвучала спокойная решимость, не допускающая дальнейших уговоров.
— Ну что ж, счастливого пути, — сказал Майкл. — Передай от меня привет ребятам.
— А почему бы тебе не пойти со мной?
— Что, что?
— Пойдем вместе, — повторил Ной. — У тебя будет гораздо больше шансов выйти из войны живым, если ты попадешь в роту, где у тебя есть друзья. Ты, конечно, не возражаешь выйти из войны живым?
— Нет, — слабо улыбнулся Майкл, — конечно, нет.
Он не сказал Ною о тех днях, когда ему было почти все равно, останется ли он в живых или нет, о тех дождливых, томительных ночах в Нормандии, когда он считал себя таким бесполезным, когда война представлялась ему только все разрастающимся кладбищем, огромной фабрикой смерти. Он не стал рассказывать об унылых днях, проведенных в английском госпитале в окружении искалеченных людей, поставляемых полями сражений Франции, во власти умелых, но бессердечных докторов и сиделок, которые не разрешили ему даже на сутки съездить в Лондон. Они смотрели на него не как на человеческое существо, нуждающееся в утешении и помощи, а как на плохо заживающую ногу, которую нужно кое-как починить, чтобы как можно скорее отправить ее хозяина обратно на фронт.
— Нет, — сказал Майкл. — Я, конечно, не против того, чтобы остаться в живых к концу войны. Хотя, скажу тебе по правде, я предчувствую, что через пять лет после окончания войны все мы, возможно, будем с сожалением вспоминать каждую пулю, которая нас миновала.
— Только не я, — сердито буркнул Ной. — Только не я. У меня никогда не будет такого дурацкого чувства.
— Конечно, — виновато проговорил Майкл. — Извини меня за эти слова.
— Ты попадешь на фронт как пополнение, — сказал Ной, — и твое положение будет ужасным. Все старые солдаты — друзья, они чувствуют ответственность друг за друга и сделают все возможное, чтобы спасти товарища. Это означает, что всю грязную, опасную работу поручают пополнению. Сержанты даже не удосуживаются запомнить твою фамилию. Они ничего не хотят о тебе знать. Они просто выжимают из тебя все, что возможно, ради своих друзей, а потом ждут следующего пополнения. Ты пойдешь в новую роту один, без друзей, и тебя будут посылать в каждый патруль, совать в каждую дырку. Если ты попадешь в какой-нибудь переплет и встанет вопрос, спасать ли тебя или одного из старых солдат, как ты думаешь, что они станут делать?
Ной говорил страстно, не отрывая черных, настойчивых глаз от лица Майкла, и тот был тронут заботливостью парня. «Черт возьми, ведь я сделал так мало для него, когда ему пришлось туго во Флориде, — вспомнил Майкл» — и не очень-то помог его жене там, в Нью-Йорке. Имеет ли представление эта хрупкая, смуглая женщина о том, что говорит сейчас ее муж здесь, на сыром поле около Парижа? Знает ли она, какую огромную скрытую работу в поисках нужных решений проделал его мозг в эту холодную, дождливую осень, вдали от родины, для того чтобы он мог когда-нибудь вернуться домой, погладить ее руку, взять на руки своего сына?.. Что они знают о войне там, в Америке? Что пишут корреспонденты о лагерях для пополнения на первых полосах газет?»
— Ты должен иметь друзей, — горячо убеждал Ной. — Ты не должен допустить, чтобы тебя послали туда, где нет друзей, которые сумеют тебя защитить…
— Хорошо, — тихо сказал Майкл, взяв Ноя за руку, — я пойду с тобой.
Но сказал он это не потому, что считал себя человеком, который нуждается в друзьях.
34
Какой-то военный священник, ехавший на джипе, подобрал их по другую сторону Шато-Тьерри. День был пасмурный, и в старых памятниках на кладбищах, в поржавевших проволочных заграждениях времен прошлой войны чувствовался мрачный дух запустения.
Священник, еще молодой человек с южным акцентом, оказался очень разговорчивым. Он был прикомандирован к истребительной группе и теперь направлялся в Реймс, чтобы выступить в качестве свидетеля по делу одного пилота, которого должен был судить военный суд.
— Бедный мальчик, — говорил священник, — трудно представить себе лучшего парня. Имеет прекрасный послужной список, двадцать два боевых вылета, сбил один немецкий самолет наверняка и два предположительно, и, несмотря на все это, полковник лично просил меня не выступать в качестве свидетеля. Но я считаю своим христианским долгом быть там и сказать свое слово в суде.
— Что же он натворил? — спросил Майкл.
— Нарушил общественный порядок на вечере, устроенном Красным Крестом: помочился на пол во время танцев.
Майкл ухмыльнулся.
— Поведение, недостойное офицера, говорит полковник, — раздраженно сказал священник. — Парень был немного выпивши, и я не знаю, что ему взбрело в голову. Я лично заинтересован в этом деле: я имел длительную переписку с офицером, который ведет защиту. Он очень ловкий парень, прихожанин епископальной церкви, до войны был адвокатом в Портленде. Да, сэр. И полковнику не удастся помешать мне сказать то, что я должен сказать, и он хорошо знает об этом. Да ведь полковник Баттон, — с негодованием воскликнул священник, — меньше чем кто-либо другой, имеет право отдавать под суд человека по такому обвинению. Я намерен рассказать суду о проделках полковника на танцах в Далласе, в самом сердце Соединенных Штатов Америки, в присутствии американских женщин. Можете мне не верить, но полковник Баттон, в полной парадной форме, помочился в кадку с пальмой в танцевальном зале одной из гостиниц в центре города. Я видел это собственными глазами. Но ведь у него большой чин, и это дело замяли. Но теперь все это выплывет наружу. Я этого так не оставлю.
