Предвестие «Письма к отцу» Кафки?
«Таил взгляд материнский ложь» – скольким черствость, себялюбие, бездушие семьи испортили начало жизни, стали отрицательной ее школой? А он прошел и другую – безвестности. В самый романтический и тревожный период оказался невидимкой.
Побеги, возвращения, «чудовищные взбучки» следуют одни за другими до тех пор, пока даже деспотическая мать не привыкает к ним. Естественно, побеги эти безнадежны, ибо отроку без документов и гроша в кармане совершенно не на что надеяться, но его манит «иная жизнь», его зовет сама дорога, он не желает стать рабом уготованной ему судьбы.
Существует версия, согласно которой гротески стихотворения «Мои маленькие возлюбленные» – реакция юного поэта на собственный сексуальный опыт. Говорят, что уже в первых побегах его сопровождали сверстницы-соучастницы. Позже у Рембо будет много женщин, в Африке он обзаведется гаремом из женщин, принадлежавших к различным племенам и обучавших прирожденного полиглота туземным языкам.
Вся недолгая жизнь Рембо, его странный образ жизни уже определились в этой мальчишеской непоседливости – всегда, до самой своей смерти, он будет устремлен куда-то, к чему-то, будет непрестанно перемещаться, чего-то искать. Можно сказать, что есть прямая аналогия между образом жизни и образом мыслей Рембо, его поэтическим мышлением, пафосом которого был поиск, обновление, непрестанное движение.
Драма жизни Рембо стала драмой его поэтического творчества. Рембо не сочинял, не упражнялся в версификации за письменным столом. Он с поистине необычайным напряжением, всем существом своим, мужественно, последовательно переживал некую внутреннюю драму, реализовавшуюся в драматизме его поэзии – и его судьбы.
…Нет сомнений в справедливости определения, которое давал Рембо более чем хорошо знавший его Верлен, – «разгневанный ребенок». Совершенно как «оглянувшиеся во гневе» молодые люди 50-60-х годов XX века! Не удивительно – Рембо побуждает к постоянному соотнесению с тем, что было в литературе лет через сто после его прихода и ухода. Известны признания Рембо (в письме его любимому учителю и другу Изамбару): «Я погибаю, я гнию в мире пошлом, злом, сером. Что вы от меня хотите, я упорствую в своем обожании свободной свободы… Я хотел бы бежать вновь и вновь…»
Много написано о «побегах» Рембо, но мало сказано о том, каковы были эти скитания, метания без цели и средств, десять лет бездомности, завшивленности, нищеты, случайных нищенских заработков, обеспечивающих существование на грани голода, чудовищных «экспериментов», вроде «странной» дружбы с Верленом.
В испещренной границами и уставленной таможенниками Европе мечущийся Рембо кажется вопиющей аномалией, символом вызова, брошенного любой организованной социальной жизни. Он живет в обществе, но пытается быть свободным от него, не связывает себя даже фактом присутствия, пребывания на одном, неважно каком месте.
Судя по всему, юный вундеркинд был дьявольски честолюбив, пытаясь стихами пробиться к славе, попасть в Париж. В отроческом возрасте он посылает наследному принцу написанную гекзаметром оду, посвященную его причастию, и даже получает благоприятный ответ от наставника инфанта. Но поэт нуждался не в частных поздравлениях, а в широком признании, еще – в средствах, необходимых для поездки в Париж, которые не хотел получать от матери. Как известно, эти деньги он получил от Верлена, покоренного его поэмами. Впрочем, признание Верленом и ограничилось…
Рембо – Банвилю
Я люблю всех поэтов, всех парнасцев, потому что поэт – это парнасец, влюбленный в идеальную красоту. Я простодушно люблю в вас потомка Ронсара, брата наших учителей, подлинного романтика и поэта.
Я буду парнасцем. Я клянусь, Дорогой Учитель, всегда обожать двух богинь: Музу и Свободу.
О, клятвы юности, сколь вы прекрасны! Сколь невыполнимы!..
Возможно, злоключения юного Рембо – реакция на отверженность неординарного и тщеславного юноши. Он жил и творил, но его как бы не было… Ему навсегда запомнились чердаки, на которых довелось ночевать после изгнания из дома Матильды Моте. Несмотря на самоотверженные попытки Поля Верлена приобщить даровитого юношу к парижской богеме, богема эта восприняла его стихи вызовом поэзии, а его манеры – верхом непристойности и нахальства. «Храм муз остался для него закрыт». Явившись в Париж покорить литературу, Рембо своими стихами и выходками восстановил ее против себя. Кстати, у его книг оказалась подобная судьба. Фаустовская по мощи замысла рукопись «Вдохновенной охоты» навсегда исчезнет, будучи оставленной в доме жены П. Верлена. «Пребывание в аду» с его необыкновенной пугающей метафорикой, просодическими дерзновениями, великолепной фрагментарностью и богатством ассоциаций – лежало нераспроданным. Ни один экземпляр книги не был куплен, ни один!.. И в отчаянье автор сжег почти весь тираж…
Есть все основания полагать, что «уход» Рембо – его ответ презревшему Миру, так сказать, «хлопок дверью», акт отверженности, непризнания, отчаяния. В период скитаний поэт напишет: «Я растянулся во весь рост в грязи, я иссушил всего себя в атмосфере преступления». Вполне возможно, Рембо, как позже А. Блок, столкнувшись с тяготами жизни, просто перестал слышать «голос бытия», «небесные звуки»…
Но уходу предшествовали декларации – отказа от традиций, новой поэтики, права поэта на обновление эстетики, «ясновидения», наконец. Летом 1871-го Рембо посылает Банвилю уже не признание в любви, но непочтительные куплеты «Что говорят поэту о цветах», в которых подвергает осмеянию поэтическую традицию и провозглашает принцип свободы вдохновения и огненности поэзии:
Ты нас избавь от забытья,
Дав нам понюхать истерии;
Для вдохновенья дай питья,
Что чище, чем слеза Марии.
Делец! Хитрец! Башибузук!
Пусть стих твой – светлый или мглистый —
Течет тягуч, как каучук,
Или горит, как натрий чистый.
Из тьмы твоих поэм, жонглер,
Пусть вырвется, сорвав заглушки,
Цветов светящийся костер
И электрические мушки.
Вот пред тобой сей адский мир!
Он телеграфный столб, как в схватке,
Воткнет под звон железных лир
В твои роскошные лопатки!
Он не стал романтиком, как не стал парнасцем и обожателем. Он стал небожителем из Аида…
Вундеркинд, рано обнаруживший необыкновенную зрелость ума (чудовище одаренности, скажет Б. Пастернак), он уже в школьные годы эпатировал окружающих презрением к общепринятому, будь-то античность, классика или Парнас. Корнель и Расин? – Безнадежно устарели. – Гюго? – Смешон. – Парнасцы? – Отвратительны. Это была не просто эксцентрическая смелость, это были первые признаки мессианства, прелюдия к Новому Искусству, которое призван создать – Он. (Может быть, презрение гениальности к общепринятому и есть выражение того божественного «струения», когда поэт ощущает себя только вместилищем Слова.)
В карманах продранных я руки грел свои;
Наряд
