и теперь читается даже ярыми врагами новых течений. Поэзия его состоит в пересказывании впечатлений жизни и в высшей степени интересна, потому что поэт пережил самые разнообразные настроения.
Но, вместе с тем, Верлен несомненный символист по форме своих произведений, по тому, как он пересказал свои настроения читателю.
Я приведу как пример одно стихотворение Верлена:
Мерцанье странное
Струит безбрежная
Пустыня снежная,
Как бы песчаная.
Безвестно жадная
Твердь истомилася —
Мелькнула бледная
Луна и скрылася.
Леса печальные
Земли касаются,
В дыму качаются
Вершины дальние.
Беззвездно медная
Твердь истомилася —
Мелькнула бледная
Луна и скрылася.
Волков доносятся
Угрозы смутные
И бесприютные
Вороны носятся.
Пустыня снежная,
Как бы песчаная,
Струит, безбрежная,
Мерцанье странное.
Из наших поэтов довольно близко подошел к этому способу писания Тютчев.
У Тютчева и у Верлена странности этих сочетаний еще не идут далеко, но их последователи были гораздо смелее. Имея в виду, что эпитет относится не к предмету, а к общему впечатлению, они наполнили свои произведения самыми странными сочетаниями. Отсюда-то возникли и «белое бедствие» и «гремящее пятно». Более увлекающиеся, вроде Сен-Поля Ру, провозглашали, например, что в изобретательности таких неожиданно редких сочетаний и заключается весь смысл поэзии. Рембо был сильнее Верлена уже по тому одному, что был менее поэтом. Верлен, собственно говоря, ученик Рембо, но ученик робкий. Не довольствуясь подбором эпитетов и вообще второстепенных слов, Рембо все выражения, все слова берет с единственной целью – загипнотизировать читателя. Это истинная мозаика без слов, без всякого отношения к жизни. Некоторое подобие этого представляют иные страницы у Гоголя. Под сильным влиянием Рембо находится у нас поэт Александр Добролюбов, Рембо имеет в виду еще только представления, вызываемые словами. Его последователи не удовлетворились этим; они приняли во внимание и звуковую сторону слов и, наконец, форму букв, печать.
Крайних пределов символизма достиг Стефан Малларме. Он начал, как парнасец, но потом изменил. Для него поэзия – особый мир, стоящий отдельно от всех остальных проявлений жизни. «Вселенная существует для того, чтобы дать материал для поэмы», – вот его девиз. Произведения Малларме очень трудны для чтения. Отдельные выражения должны вызывать несколько отдельных впечатлений, видимо, совершенно бессвязных; в восстановлении связи между ними и заключается, по Малларме, наслаждение поэзией.
Почти все поэты Серебряного века высоко оценивали Верлена. Николай Гумилёв считал его поэзию «лирическим интермеццо, драгоценным, как человеческий документ и характеристику эпохи, но не только…» «Мистическая ирония» Верлена, о которой говорил Федор Сологуб, открывает вечную антиномичность мира и дает возможность познать его: «Снимая покров за покровом, личину за личиною, Ирония открывает за покрывалами вечно действенный, вечно противоречивый, всегда и навеки искаженный лик».
Высшая способность творящего поэтический мир Верлена – принять жизнь в ее бесконечном обилии, сказать миру «вечное да», узреть «красоту и восторг» в «каждом земном и грубом упоении».
Артюр Рембо
Поэзия – грозой помазанная высь.
А. Рембо
«О, жизнь моего детства, большая дорога через все времена, и я – сверхъестественно трезвый, бескорыстный, как лучший из нищих, гордый тем, что нет у меня ни страны, ни друзей… какою глупостью было всё это!
– Я был прав, презирая людишек, не упускавших возможности приобщиться к ласке, паразитов здоровья и чистоплотности наших женщин…
Я был прав во всех проявленьях моего презренья: потому что бегу от всего!
Я бегу от всего!
Я хочу объясниться!
Еще вчера я вздыхал: „Небо! Сколько нас прóклятых на этом свете! Как много времени я среди них! Я знаю их всех. Мы всегда узнаем друг друга и надоели друг другу. Милосердие нам неизвестно. Но вежливы мы…“»
«Обзаведясь умом на два су – это происходит быстро! – я вижу причину моих затруднений: слишком поздно я осознал, что живем мы на Западе. О, болота этого Запада! Не то, чтоб я думал, будто свет искажен, исчерпана форма, движение сбилось с пути… Да… Теперь мое сознание непременно желает постичь всю суровость развития, которое претерпело сознание после крушенья Востока. Так оно хочет, сознание».
«Я послал к дьяволу пальмовые ветви мучеников, радужные лучи искусства, гордость изобретателей, рвение грабителей; я вернулся к Востоку и к мудрости, самой первой и вечной. – Возможно, это лишь мечта грубой лени?
Однако я вовсе не думал об удовольствии ускользнуть от современных страданий. Я не имел в виду поддельную мудрость Корана. – Но нет ли реальных мучений в том, что, после заявлений науки, христианство и человек играют с собой, доказывают очевидное, раздуваются от удовольствия, повторяя известные доводы, и только так и живут. Тонкая, но глупая пытка; источник моих возвышенных бредней. Природа, быть может, скучает. Месье Прюдом родился вместе с Христом (Конфуцием или Сократом?).
Не потому ли так происходит, что мы культивируем сумрак тумана? С водянистыми овощами мы едим лихорадку. А пьянство! А табак! А невежество! А безграничная преданность! Разве не далеко это все от мудрой мысли Востока, от первоначальной родины нашей? При чем же тогда современный мир, если выдуманы такие отравы?»
«Философы скажут: „Мир не имеет возраста. Просто человечество перемещается с места на место. Вы – на Западе, но свободно можете жить на вашем Востоке, настолько древнем, насколько вам это нужно, и при этом жить хорошо. Не считайте себя побежденным“. – Философы, на вас наложил отпечаток ваш Запад!
Мой разум, будь осторожен. Никаких необузданных, дерзких решений, ведущих к спасенью! Тренируйся! – Для нас никогда наука не развивается достаточно быстро!
Но я замечаю, что спит мой разум».
«О, чистота, чистота!
В эту минуту моего пробуждения твое виденье предо мною возникло.
Через разум и приходят к Богу.
Отчаянное невезенье!»
Бессвязность? Уход?
Пройдет время, и другой великий поэт скажет: «Для меня Рембо – сама ясность, контакт с миром».
Рембо действительно стремился слить поэзию с жизнью и в этом отношении противостоит поэзии чистой красоты, исповедуемой в эстетике Малларме. Но слияние с жизнью поэт понимал как трансцендентное углубление в нее. В нем необычайно силен иррациональный мотив: реальность мира неподвластна логике и науке. Отсюда функция поэта – не рационализация, а… подрыв смысла.
Что такое «подрыв смысла»? Нет, не абсурд – ясновидение, то эстетическое состояние, которое сам Рембо описал в известных письмах к Жоржу Изамбару и к Полю Демени от 13 и 15
