Только теперь эти факты становятся достоянием гласности. Отсюда и небывалая ответственность историков по их обобщению, внедрению в практику преподавания. Нет, мы вовсе не хотим вернуть наше народное образование к одному официальному учебнику, безальтернативному освещению хода исторических событий, к некому мистическому изложению истории. Но мы хорошо понимаем теперь, какие события и факты были сознательно скрыты от народа и чем это обернулось. Ведь память не только один из элементов, но и едва ли не ведущее начало общественного сознания, которое в глубинных, сущностных его основаниях не может не быть историческим. Сознание же историческое, будучи феноменом достаточно сложным, не сводится к знаниям о прошлом, поставляемым историей как наукой, хотя без них оно, разумеется, беспредметно и невозможно. Историческая наука развивается под воздействием морального исторического сознания, выражает его и сама на него сильнейшим образом воздействует. Она одновременно его результат и одна из причин.
Память -- история -- сознание. Одно с другим связано, одно обуславливает другое, между причиной и следствием нет границ.
Историческое сознание -- это отношение к прошлому, связующее наше представление о нем с сегодняшним миром социальных и политических явлений. Оценки прошлого -- часть общественного сознания последующих поколений. Тем самым исторические факты приобретают ценностную значимость. Диалог с прошлым превращается в поиски жизненных ценностей, в обретение человеком
социальных ориентиров и приоритетов. Мы не можем быть безразличны к прошлому, если хотим жить.
Как амнезия (отсутствие воспоминаний, или неполные воспоминания о событиях) разрушает индивидуальность человека, так и амнезия исторической памяти вар-варизирует, обессмысливает жизнь общества. Одно из самых трагических наследий социализма, которое -- увы! -- все еще не преодолено, самая фальсифицированная история; на этой основе развилось деформированное общественное сознание. Общество десятилетиями принуждали заучивать историю, которую оно на самом деле не переживало.
Почему идеологизировалась история, как и все науки о человеке? В первую очередь история служила для доказательства правильности и незыблемости марксизма-ленинизма, якобы открывшего ее непреложные законы. Соответственно, она, эта фальсифицированная история, обосновывала необходимость и легитимность режима. Большевики в своей революционно-преобразующей практике, как это утверждалось, реализуют законы исторического развития. Нужно было доказать, что мы строили социализм, а не переживали величайшую за всю мировую историю трагедию, -- с ее произволом, жестокостью, преступлениями, вандализмом. Замалчивались массовые репрессии и ужасы ГУЛАГа, организованный собственным правительством голод, политика геноцида по отношению к "наказанным" народам, военно-политический авантюризм, в который закономерно выродилась идея мировой революции. Все это в категориях "социалистического строительства" нельзя было описать и выразить. Оставался один выход --создавать мифы, наслаивая одни на другие, вдалбливать их в головы директивными "краткими курсами". Не случайно то и дело принимались постановления о преподавании общественных наук. В итоге процессы над "врагами народа" переплетались с процессами над научной мыслью.
С одной стороны, происходило стирание стихийной коллективной памяти народов, с другой -- искусственно формировалась память "нужная" для упрочения и охра-нительства тоталитарной системы, гордо именуемой социализмом. Власть целенаправленно обрекала граждан "самой свободной в мире страны" на беспамятство. Ясно, почему при арестах отбирались книги, фотографии, личные архивы. Люди, оставаясь живыми, уходили в социальное небытие -- "без права переписки". Клеймо молчания,
проставленное системой на индивидуальных судьбах, в свою очередь не позволяло превратить память о них в узелки общей ткани -- коллективной памяти.
"Не жаль мне, не жаль мне растоптанной царской короны, но жаль мне, но жаль мне разрушенных белых церквей", -- писал русский поэт Николай Рубцов. Да, разрушались и осквернялись православные храмы, мечети, костелы, кирхи. Переименовывались города, села, улицы, сносились памятники. Уничтожались запрещенные книги, а "оставшиеся в живых" единичные экземпляры загоняли в спецхраны.
Зато вместо "сокращаемого" прошлого создавались новые "места памяти" и поклонений: капища почивших в бозе вождей, монументы и мемориалы, бюсты дважды и трижды героев, ритуальные революционные святыни. В стране был хронический дефицит бумаги на классиков литературы и на школьные учебники. Но многомиллионными тиражами издавались речи генсеков. Полки библиотек разбухали от пропагандистской макулатуры. Поэты и композиторы создавали хвалебные оды в честь вождей и грандиозных событий. Народ сидел на голодном пайке в то время как на экранах лихо гарцевали сытые счастливчики из "Кубанских казаков". Страна жила в зазер-калье пропагандистского обмана. Расхожая шутка "СССР -- родина слонов" скрывала затаенную правду о Державе как родине тоталитаризма. Поэтому и делалось все возможное и невозможное для превращения людей в манкуртов.
Приходится, к сожалению, признать, что мифологизации, идеолого-пропагандистской заданности подвергалась не только история так называемого советского периода, -- или, пожалуй, стоит брать шире, --история всего XX века, но и далекое прошлое. Сегодня уже, кажется, никто не утверждает, что скифы -- непосредственные предки славян, как это было в 40-е гг., но идея ав-тохтонности (исконного, чуть ли не вечного проживания того или иного народа на занимаемой им территории) продолжает оставаться живучей. Вместо сложной картины этногенеза и миграции народов и государствообразо-вания рисуется упрощенная: доказывается прямая преемственность народов и государств, располагавшихся на данной территории. Все было направлено на "одревление" собственной истории. Уходящая в века докиевская государственность восточных славян наглядный тому пример.
"Патриотическая" установка уродливо отражается в
переплетении двух, казалось бы, взаимоисключающих начал: великодержавного и своего национального. Ведь ясно, что великодержавию союзному, имперскому соответствует тоже своего рода великодержавие --республиканское. Речь идет, -- да не обвинят нас "патриоты" всех народов, --не о преумалении исторической роли и значимости той или иной -- любой! --национальной истории. Каждый народ имеет историю, которой вправе гордиться, но она -- и это надо понимать -- должна быть правдивой, без умолчаний и искажений.
Унизительно для силой в империю вовлеченного народа узнавать из монографий, статей, научно-популярных книг, учебников о своем добровольном присоединении. И это в равной степени относится как к царским и императорским временам, так и к советским. И нет принципиальной разницы между "добровольным" присоединением Туркмении при Александре II или Грузинской республики в 1921 г. Только признание всей "колониальной правды", как имперской, так и советской, поможет освободиться и от великодержавного и от агрессивно-националистического мышления.
Особенно разнузданная мифология царила в освещении классовой борьбы и революционного движения. Классовой борьбой все объяснялось, все, вплоть до сложнейших культурно-исторических явлений. Революционное же движение выступало как пружина исторического развития России в XIX в. При этом недооценивались эволюционные процессы, происходившие на протяжении этого столетия и превратившие страну в далеко не последнюю державу в Европе и в мире. Великие реформы 60--70-х гг. XIX века представали в массовом общественно-историческом сознании не как первый шаг страны к правовому государству, а с точки зрения тех пережитков феодализма, которые в этих реформистских поисках преодолеть не удалось. Зато даже на стихийные народные восстания, подчас принимавшие откровенно жестокие и варварские формы, спешили надеть классовую тогу "крестьянских войн". Реформаторы оставались как бы за бортом внимания историков, зато революционеры становились демиургами общественного прогресса.
В этой книге много трагического, тяжелого для восприятия. Кто-то, воспитанный на пропагандистских догмах, представлявший наш путь как движение "от победы к победе", может вновь произнести уже навязшие в зубах слова об "очернении" истории. На деле же очернение про
исходило тогда, когда черное называли белым, когда стремились оправдать то, чему нет оправдания, когда набрасывали флер героического на явления, унижающие личность. А вот правда, какая бы неприглядная она сама по себе ни была, не может быть очерняющей. Напротив -- правда и только правда является единственным целителем травм общественно-исторического сознания, нанесенных ему тоталитарной ложью. Она -- живительный источник очищения и воскрешения духовного организма народа. Правда не может быть очерняющей, ее суть --просветление разума.
