– Какая ерунда, – смеялась она тогда.
– Что именно?
– То, что мы сейчас делаем.
– Ты думаешь, что нельзя иногда впадать в детство?
– Можно. Даже нужно.
Она закинула руки за голову, закрыла глаз и что-то тихо напевала. Это была какая-то странная песня, не похожая на те, что крутят по музыкальным каналам и те, что гуляют по интернету. Кажется, Люси пела колыбельную, но по мотиву сложно было определить. Слова же она произносила так тихо, что разобрать их у Дитриха не получалось. Он прижал подушку к груди, свесился с кровати и наблюдал за девушкой, прикидывая, что она будет делать дальше. На время Люси замолчала. Потом приподняла уголок губ в улыбке. И, не открывая глаз, поинтересовалась:
– Смотришь?
– Да.
– И как?
– Что именно?
– Нравится?
– Здорово.
– Наслаждайся, – отозвалась она.
Дитрих улыбнулся в ответ, хотя понимал, что девушка его улыбку не видит.
Бросив подушку на пол, он тоже переместился туда. Уперся локтем в подушку, вторая ладонь легла Люси на талию. Девушка от его прикосновения вздрогнула. Наверное, никак не могла смириться с подобными отношениями. Отчего-то ей казалось, что она совершает неприемлемые поступки, стеснялась того, что делала, стеснялась того, что говорила Ланцу. Румянец на её щеках стал ещё одним подтверждением догадок об излишней застенчивости.
Легкий румянец окрасил щеки, губы слегка приоткрылись. Ресницы трепетали.
На белоснежной рубашке были расстегнуты верхние пуговицы.
Девушка будто затаила дыхание. Чувствовала себя загнанным зверьком, которого настиг преследователь. Люси знала, что Эшли наградил Дитриха прозвищем доберман, вообще-то не ободряла этого, но не могла не отметить попутно, что Паркер, придумав прозвище, не ошибся. Было в Дитрихе нечто такое... пугающее что ли. Не мистическое или отталкивающее, вовсе нет. Просто иногда он производил двойственное впечатление. С ним хотелось заговорить, но было боязно. Особенно, если он одаривал собеседника своим фирменным, уничтожающим взглядом. Уж это у него получалось отменно.
Лайтвуд сама этого взгляда боялась, оттого на первом этапе и не торопилась к Дитриху приближаться. Не хотелось получить в ответ на свое признание реакцию, которая навсегда отбила бы желание признаваться кому-то в своих чувствах.
Странно, но на нее Ланц никогда так не смотрел. Для нее были иные взгляды. Подобные взгляды ловила на себе только она, и улыбался Дитрих чаще всего именно ей.
И сейчас, лежа на полу, девушка чувствовала изучающий взгляд, скользивший по её лицу. Будто Ланц никогда раньше её не видел, и теперь пытался запомнить каждую черточку, каждую мельчайшую деталь её внешности. От этого становилось немного не по себе. С одной стороны, лестно. С другой – немного неуютно. Будто инфузория под микроскопом, а Дитрих – придирчивый ученый, наблюдающий за ней.
– Все ещё смотришь, – резюмировала она.
– Разумеется.
– А когда перестанешь?
– Когда надоест.
– А когда надоест?
– Честно. Никогда?
– Неужели? – скептически заметила Люси.
Иногда она позволяла себе такие «шалости», одним словом убивала всю романтику подчистую. Ничего не оставалось. Только некое послевкусие разочарования на языке. У многих. Но не у Ланца. Ему это как раз нравилось. Он сам не понимал прелести вечной романтики, оттого некая попытка спустить с небес на землю казалась ему приятным дополнением. Завершающим элементом, как вишенка на торте.
Ему не особо нравилось принимать участие в спорах, но разговоры с Люси обычно и не заканчивались спорами. Просто обмен остротами был чем-то вроде способа всегда держать друг друга в легком напряжении, при этом не скатываясь в выяснения отношений на повышенных тонах. Им нравилось то, что они делали, то, что говорили друг другу. Как это выглядит со стороны, никого не волновало. Ведь это была их жизнь. Их собственная семейная жизнь. Отчего-то Люси особо забавляло слово «семейная». Девушка придерживалась мнения, что в их возрасте семья – слишком громкое слово, хотя слово «любовники» нравилось ей еще меньше. Оно казалось унизительным, даже оскорбительным. Дитрих словам особого значения не придавал. Ведь слова – это всего лишь набор определенных звуков. Не важно, как называются их отношения, важно то, что они чувствуют по отношению друг к другу.
– Могу перестать смотреть.
– Да?
– Да.
Она собиралась ответить что-то, но почувствовала чужое дыхание на своих губах. Запах мятной жвачки, знакомого одеколона и еще чего-то такого волнующего... Люси не могла одним словом выразить все то, что происходило с ней, когда она находилась рядом с Ланцем. В душе у нее была буря эмоций, сумасшедший коктейль, соединивший в себе визуальные образы, тактильные ощущения... Эмоции, чувства, запахи, прикосновения. Она понимала, что рядом с Ланцем теряет контроль над собой. Будто она – не она. Другой человек. Это немного пугало. Люси никак не могла понять, что же с ней происходит.
Ведь и в Паркера она была влюблена, но никогда ничего похожего не испытывала. Может, потому, что та любовь была надуманной? Не любовью даже, а стремлением попасть в поле зрения симпатичного парня, которого половина школы обожает, а вторая ненавидит? Популярность вообще мощный афродизиак. К людям популярным часто тянет лишь потому, что хочется погреться в лучах их славы, отхватить немного себе. Избавиться от комплекса вечной мыши, показать себя во всей красе. Быть может, потому Люси понравился Паркер? Она хотела походить на него, но в тот момент вряд ли решилась бы на шокирующие поступки. Провокационные даже. Она хотела так же прогуливать уроки, говорить всем открыто то, что она думает, носить то, что ей нравится, даже если выбор падет на вещи кислотных оттенков немыслимых фасонов. Ей просто хотелось бунта. Бунта против режима Кристины, а Эшли своим внешним видом наглядно иллюстрировал пример человека, которому наплевать на мнение окружающих. Его вкус многими ставился под сомнение, но самому Эшли нравилось. Остальные могли оставить свое мнение при себе.
Дитрих тоже принадлежал к породе бунтарей. Еще более открытых антагонистов, нежели Паркер. Тот умел приспосабливаться при случае, избегая острых углов, а Дитрих, отличавшийся вспыльчивым характером, шел напролом. Слово «компромисс» было когда-то услышано, но благополучно позабыто. Он не желал идти на уступки, если видел ущемление своих прав. Просто не умел этого делать. Патологическая жажда справедливости, обостренное чувство собственного достоинства. Никому и никогда не позволять вытирать о себя ноги.
