Ни просьба, ни предложение не привели ни к какому результату. Вместо этого поступили сообщения, подтверждающие то, о чем Вышинский официально уведомил Гарримана несколько дней назад: советское правительство собирается заключить с варшавским правительством соглашение о взаимопомощи. Гарриман предупреждал его, что этот акт будет воспринят как знак того, что Россия не намерена выполнять Ялтинское соглашение. Государственный департамент дал американскому посольству в Москве указание протестовать и просить отложить решение до тех пор, пока вопрос не будет обсужден с Молотовым, который через несколько дней должен был прибыть в Соединенные Штаты. Британское министерство иностранных дел отправило такую же инструкцию. Протесты были оставлены без внимания. Пока Молотов находился в пути, договор был подписан и опубликован в тот день, когда он прибыл в Соединенные Штаты (22 апреля). Президент Трумэн, рассказывая в своих мемуарах об этом эпизоде, вспоминал: «…я решил поговорить с Молотовым начистоту».
На американском берегу Атлантики Молотов остался таким же, каким был и в Москве. В своих долгих беседах со Стеттиниусом и Иденом 22 и 23 апреля он не принес никаких извинений и защищал каждый бастион и аванпост советской интерпретации Ялтинского соглашения. Отвечая на жалобу, что советское правительство, ни с кем не посоветовавшись, только что подписало с временным правительством Польши договор о взаимопомощи, он утверждал, что это естественно и необходимо в рамках завершения войны против Германии. Абсурдно, добавил он, полагать, что какое-либо реорганизованное правительство откажется от этого договора.
Тогда президент Трумэн решил сам сдвинуть дело с мертвой точки. Но единственным удовольствием, которое он получил от беседы с Молотовым, было удовольствие от его грубоватой речи. В конце обмена мнениями, во время которого Молотов утверждал, что единственным препятствием к спокойному урегулированию польского вопроса является наше неприятие югославской формулы, президент, как он позже рассказывал, ответил: «…соглашение по Польше заключено, и требуется только, чтобы советское правительство его выполняло».
Президент утверждал, что стремится к дружбе с Россией, но хочет, чтобы все ясно понимали, что эта дружба может быть основана только на взаимном соблюдении соглашений, а не на «одностороннем движении». Молотов, если Трумэну не изменяет память, ответил только: «Со мной еще никогда в жизни так не говорили». Отчет Молотова Сталину об этой беседе не был опубликован. Во время их беседы 23 апреля Трумэн попросил его передать Сталину еще одно послание. Это подтверждало, что американское и британское правительства относятся к Ялтинским соглашениям очень серьезно.
Молотов уехал из Вашингтона в Сан-Франциско, договорившись, что после того, как поступят какие-либо известия от Сталина, переговоры возобновятся. Когда 25 апреля пришел ответ от советского лидера, не осталось ни малейшего сомнения в том, что он не сдастся. В самом деле, отвергая британско-американское предложение каждым своим предыдущим заявлением, он усугубил конфликт, сказав, что, хотя он не знает, «действительно ли влиятельны» правительства Греции и Бельгии, он не вмешивается, потому что признает значение этих стран для безопасности Великобритании и, естественно, ждет такой же снисходительности по отношению к Польше. В заключение он заявил, что британское и американское правительства ставят СССР в «…невыносимое положение, пытаясь диктовать ему свои требования». Он видел только один путь выхода из этой ситуации: «действовать в Польше так же, как в Югославии».
Ни последующие просьбы Черчилля и Трумэна, ни попытки доказать Молотову в Сан-Франциско, как важно для послевоенного сотрудничества достижение взаимоприемлемого соглашения по польскому вопросу, не заставили Сталина изменить свою позицию. Сталин не был удивлен серьезным комментарием, которым Черчилль закончил свое последнее главное послание по этому вопросу от 29 апреля: «Не особенно утешительно заглядывать в будущее, когда Вы и страны, в которых Вы господствуете, плюс коммунистические партии во многих других государствах выстраиваются все по одну сторону, а те, кто объединяется вокруг народов, говорящих по-английски, и их союзников или доминионов, – по другую сторону. Вполне очевидно, что ссора между ними раздирала бы мир на части и что все мы, руководители каждой из сторон, которым приходилось иметь к этому какое-либо отношение, были бы посрамлены перед историей».
Но Сталина это не волновало; коммунистические лидеры, пока они живы, пишут историю так, как они хотят; от своих последователей они ожидают того же.
С каждым днем становилось все яснее, что варшавское правительство не может быть смещено и не может отвернуться от Москвы. Советское Верховное Командование передало ему власть не только на тех землях, которые принадлежали Польше до войны, но также и на бывших немецких территориях, оказавшихся в русской зоне оккупации, включая Данциг и округа в Силезии. Когда советское правительство впервые спросили об этом, оно 2 апреля сообщило свою точку зрения, согласно которой такая передача не идет вразрез с соглашениями об оккупации и контроле над Германией, «…поскольку ни в вышеупомянутых соглашениях, ни в решениях крымской конференции не затронут вопрос о власти на оккупированной немецкой территории». Далее советское правительство заявило, что этот шаг не может быть связан или отождествлен с будущими границами Польши. Это утверждение было почти наверняка ложным. Премьер-министр Польши 31 марта по радио заявил: «Кроме Гданьска [Данцига] мы получили назад Мазурские земли, Нижнюю и Верхнюю Силезию, и недалек тот час, когда польские границы будут восстановлены на Нейсе, Одере и балтийских берегах». Польская пресса точно так же истолковала этот акт, рассказывая о нем в таких статьях, как «Вся Силезия присоединяется к Польше», «Вся Силезия возвращается родине». Каковы бы ни были намерения и цели, эта территория, а потом и Восточная Пруссия (за исключением той части, которую Советский Союз оставил для себя) вошли в состав Польши. Варшавское правительство начало выселять оттуда оставшихся немцев, чтобы дать там кров польским поселенцам и распределить огромные поместья среди мелких фермеров.
Потом советские спецслужбы в Польше выманили из убежищ оставшихся лидеров польской подпольной армии, связанных с лондонским правительством в изгнании и политическими партиями, из которых состояло лондонское правительство. Несмотря на гарантию личной безопасности, эти шестнадцать человек были арестованы и содержались под арестом в течение многих недель, а советское правительство отрицало, что знает их местонахождение. По настоянию британцев и американцев и из-за распространявшихся слухов узникам наконец было предъявлено обвинение в «диверсионных актах в тылу Красной армии», в терроризме и шпионаже. Спасти их от тюрьмы, где они не представляли бы угрозы для варшавских властей, не удалось. «Только таким способом, – решительно заявил Сталин Черчиллю 5 мая, – Красная армия может защитить свои войска и тыл от диверсантов и нарушителей порядка».
Таким образом, когда 7 мая Германия подписала свою официальную капитуляцию, в коалиции еще наблюдались некоторые разногласия по поводу Польши. Американское и британское правительства отказывались признавать варшавское правительство, за которым стояла Москва, и иметь с ним дело. Это было одним из отчуждающих разногласий, которое заставило президента Трумэна послать в Москву Гопкинса, чтобы выяснить, остаются ли в силе предыдущие соглашения с Россией и сможет ли коалиция, созданная для военной цели, продолжать жить и служить делу мира.
ТРИНАДЦАТЫЙ ПЕРИОД
Весна 1945 года: победа близка, но недоверие между Западом и Советским Союзом мешает общему делу
Немцы предлагают капитуляцию в Италии; поразительное советское недоверие – март-апрель 1945 года
Пока тянулись неприятности, связанные с Польшей, произошел поразительный эпизод, связанный с сигналом о капитуляции немецких сил в Северной Италии. Недоверие Сталина, сдерживаемое во время войны, вырвалось наружу. Его поведение теперь ясно выдало его патологическую подозрительность, а речь свидетельствовала о том, какой негодяй прикрывался сдержанными, ровными манерами.
Во второй половине февраля видный итальянский промышленник барон Луиджи Парилли информировал Геро фон Геверница, доверенного члена Бюро стратегических служб в Швейцарии, что некоторые немецкие официальные лица, включая генерала Карла Вольфа, высокопоставленного офицера СС в Италии, ищут контакта с союзниками с целью прекратить сопротивление в Северной Италии. (Карл Вольф был бывшим офицером Имперской немецкой армии, перешедшим в 1932 году в личный персонал Гиммлера в чине штурмбаннфюрера, что соответствовало капитану, и впоследствии оставался одним из его наиболее близких сторонников.)
