class="a">[356] – и она ещё подтолкнула меня в соображении, что загробной жизни доступны скорости выше световой – а только при этом условии и может Вселенная быть обиталищем. (И только тут я понял окончательно, почему самоубийство – такой великий грех: это – добровольный срыв развития, отталкиванье Божьей руки.) Стало для меня всё – твёрже на места.
Конечно, как всегда, создался и в этой речи избыточный политический заряд, но без этого на Западе мне выступать не удаётся, всегда набирается что-то им высказать. И о Западе вообще, и как они безнравственно ввели в мир ядерную бомбу – уже побеждая! – и на гражданское население. Не так проста мировая картина. Не мог я не зацепить и подозрительно просовеченный Всемирный Совет Церквей. И нельзя было смолчать о прошлогодних лукавых выступлениях Билла Грэма. Но если и в такой речи я не могу отвлечься от политики – значит, мне вообще лучше не выступать. Надо кончать.
А ещё, оповестил Фонд, нужно сказать и 4–5-минутную благодарственную речь принцу Филиппу в Букингемском дворце. Что же делать? Моя главная речь и так раздувалась больше заказанного. Я решил разделить материал и сделать малую речь как бы частью целого.
Но и речи уже были готовы – оставался до Лондона месяц. Набиралось разной подготовки – для встречи с издателями, для встречи с переводчиками: излюбленным моим Гарри Виллетсом, который так медленно, но так успешно переводит мои книги, с милым Майклом Николсоном, который переводить чаще не берётся, но экспертирует переводы и так пристально собирает всю библиографию обо мне, очень помог Але с примечаниями к публицистическим томам Собрания. А тут ещё неожиданно вышли по-английски мои «Пир победителей» и «Пленники», и ещё два новых имени переводчиц[357], – так надо их повидать, может, они – находка? Так ещё раньше надо анализировать их переводы? (Автору это бывает доступней, чем даже и знатоку обоих языков.) Сел, немало потратил времени, нашёл и достаточно ошибок, но и, показалось мне, неплохо передан тон, настроение, несмотря на прозаический перевод стихов. (Отчасти и доказательство, что есть в «Пире» неутериваемое зерно. Я к этой пьесе сохраняю нежность.)
Да теперь предстояло и небольшое чтение об Англии как таковой, ведь я в неё не собирался.
А тут как раз, в марте (1983), навис арест над Сергеем Ходоровичем. Он успел выпустить заявление, и мы успели поддержать его своим, но тщетно: в начале апреля его арестовали. И не успела обернуться наша с Москвой переписка, что, при андроповском крутом повороте, лучше бы следующему распорядителю официально не объявляться, не класть себя обречённой жертвой, – как Андрей Кистяковский (его кандидатура была согласована с нами прежде) объявился, – и в этих днях пришло известие, что тут же и хватали его в ГБ и предупредили о скором аресте. И вот, против всех сил физических полей, когда не этим заняты уши и внимание Запада (да и понятно), – Аля начинает кампанию в их защиту: ведь, по-андроповски, им придумали клеить измену родине.
Тайные движения в сферах советской власти не всегда предугадаешь. Несколько месяцев я не высказывался, выдерживал срок, пока Андропов проявит себя яснее. Ускорением поворота северных рек и с ареста Ходоровича он для меня уже определился до конца: всех-то его новых идей – закручивать гайки под Сталина.
И в это же время пришла просьба от Темплтона: дать в Англии пресс-конференцию. Самая безполезная форма, но отказать Темплтону я не мог. Поставил только условием, чтобы – малое число корреспондентов, не толпа.
Что ж, и так уже перекорёжены эти месяцы для работы, погибайте и до конца! Часа по три в день ещё успевал я окунуться в газеты «Апреля Семнадцатого», только растрава. А занялся, как и перед Японией, приведением в порядок публицистической картотеки (заготовок), теперь европейской. Что ж, это тоже не без пользы, и даже уместно какое-то уравновешенье с дальневосточной поездкой?
С западными журналистами не намного трудней, чем с советскими бонзами: в общем, всегда известно, что́ у них дежурное, на кончике языка. Сейчас первое, конечно: как я отношусь к противоядерному движению в Европе. Самое простое сказать, что движение подпитывается Советами. И так оно и есть. Но, посетив Хиросиму и после учёных предложений профессора Гёртнера, как уничтожать избирательно этнических русских, – имея повод лучше обдумать американские ядерные достижения, я уже в темплтоновской речи поднялся осудить и их, и всю идею ядерного зонтика. Так ясно мне увиделось, что, потянувшись за сатанинским даром ядерной бомбы, Запад тогда же и лишён был разума: он держался за этот смертельный щит как за свою защиту, а в ней-то и таился губительный соблазн: вослед западные мужи – Рассел, Кеннан, Гарриман и десятки – стали умолять своих к уступкам, уступкам, уступкам коммунизму, только бы не было ядерной войны. (Впрочем, я никогда не верил, что она разразится: это было бы уничтожением замысла Творца о человечестве.)[358] Приготовил я для пресс-конференции подробный чёткий обзор проблемы, хотя длинный. (Я опять забыл главный-то порок пресс-конференций: что ни один ответ не пронырнёт цельно и связно, а каждый корреспондент выдёргивает из него клочки и лохмотья.)
Были и другие вопросы-ответы, мы с Алей отвечали попеременно. И о Ходоровиче, о судьбе нашего Фонда в СССР[359]. Пресса раздёргала по мелочам, кто что в клюве унёс.
Между тем необходимые или даже неизбежные встречи в Англии всё налипали, и все стягивались на Лондон, как будто он давно заказан, только туда и ехать. Но сверх их всех – ещё же скорпионный Флегон там. И уже с год у меня переписка с О. С. Ленчевским, из-за меня попавшим тоже в судебный переплёт с Флегоном. Да просто: самую первую изо всех лондонских встреч и надо назначить с Ленчевским. А значит: ещё пачку судебных документов, присланных им раньше, по своему делу, успеть прочесть до Лондона – хорошее занятие!
Олег Станиславович Ленчевский, 67 лет, высокого роста, жилистый, энергичный, оказался неуклонен к истине и несгибаем в принципах, – какие люди в наше время встречаются нечасто. В 1961, бывши успешным научным исследователем и притом членом партии (КПСС), посланный на конференцию в ЮНЕСКО, он стал невозвращенцем и оставил в Москве беззащитную семью – ради того, чтобы выступить с публичными обращеньями к Хрущёву – об ошибках внутренней и внешней советской политики, росте правящего класса, контроле над мыслями, а он не хочет постоянно покорно со всем соглашаться и голосовать всегда «за». Кроме русского желания выговорить душу – была у Ленчевского и (призрачная) надежда найти на Западе сочувствие к страданиям нашего народа.
И попала его семья в СССР в жестокие притеснения, и самому ему нелегко далась эмиграция, перенёс он и рак (однако одолел его). Устоял в новой трудной жизни, одно
