Как спешит влюбленный на свидание, так Тобольцев спешил домой. Ему отворила жена.
– Ах, это ты?.. А я доктора жду… Адя весь горит…
– У нас никого не было?
– Никого… Куда же ты, Андрей?
– До свидания… Я скоро вернусь… – Он кинулся к Бессоновым. Голова его пылала. То, что он пережил сейчас там, в этом мраке, в этой толпе людей, охваченных одинаковым порывом, спаянный с ними одной Цепью мыслей и стремлений, – Тобольцев знал, – он не забудет до самой смерти… Ему надо было видеть нынче Стёпушку во что бы то ни стало!.. Надо было сказать ему: «Я твой по-старому!.. Твой, без колебаний и критики!..»
– Не думаю, чтоб это было серьезно, – говорил доктор Катерине Федоровне. – После микстуры температура упадет…
Катерина Федоровна прочла раз в газетах, что утомленный фармацевт ночью вместо аспирину положил в порошки стрихнину. Поэтому только в семь утра она послала няньку в аптеку. Та вернулась через два часа.
– Да где вы пропадаете? – накинулась на неё хозяйка.
– Заперты, барыня, аптеки… Не добьешься толку…
– Что такое? Как заперты?
– Все, барыня, бастуют… Все!.. Народу что стоит на площади! Ужасти!.. И гонят… Меня обругали… Не пойду я никуда!
Катерина Федоровна кинулась к мужу. «Добились? Достукались?.. Вот тебе!.. Кашу заварили… А кто теперь будет расхлебывать?.. Больному ребенку лекарства достать не могу?» – Она разрыдалась. «Давай рецепт!» – сказала Соня… Через час она вернулась, сияющая, маша пузырьком над головой.
– Милая! – Сестра схватила её лицо в обе руки и расцеловала.
– Как тебе удалось? – удивился Тобольцев.
– Ах! Это целый роман!.. Я все бегала мимо аптек, где поглуше… Смотрю, стоит какой-то брюнетик у окна… Я умоляющими глазами гляжу на него, показываю рецепт… Он улыбнулся, плечами пожимает… Я ему даю понять, что никого в переулке нет и… ха!., ха!.. посылаю ему поцелуй… вот так!.. Он так и подскочил!.. Знаками показывает мне, чтоб шла во двор… Ну, я юркнула туда… Он же мне отпер… Пока порошки готовил, сзади, в комнате, я с ним кокетничала…
– Что значит хорошенькая! – смеялся Тобольцев.
Вечером пришел Потапов… Он казался возбужденным, помолодевшим. Они заперлись с Тобольцевым в кабинете. Туда им и чай подали. Катерина Федоровна сидела над постелькой мальчика, крепко сжав виски руками, облокотясь на колени, в мрачной, глубокой задумчивости… Её поразила одна картина, по неуловимой ассоциации вставшая внезапно в её памяти. Это было… В самом деле, когда же это было?.. Неужели всего полтора года назад? Да… да… в первое лето её замужества, на даче… Боже мой!.. Можно подумать, пять лет прошло с тех пор… Так много пережито, так много выстрадано!..
Она возвращалась через Сокольники домой от Минны Ивановны и уже в десяти шагах от дачи увидала страшный, черный столб дыма, шедший над рощей… Он был такой зловещий, такой необычайный, что сердце у неё упало. Она инстинктивно кинулась на террасу и заперла за собой двери. «Пожар где-то… Ужасный!» – задыхаясь, бросила она Фимочке, стоявшей у окна, в столовой… И вдруг мгновенно все потемнело… Сад, цветник – все исчезло из глаз в страшной, желто-пепельной мгле… Что-то застонало, заревело, завыло во дворе… Дрогнула дача, двери распахнулись с невероятной силой настежь… Где-то зазвенело стекло; сорванная мгновенно парусина затрепыхала, как флаг, и вдруг, поднявшись кверху, словно лист газетной бумаги, перелетела двор и исчезла из виду… С страшным криком, закрыв лицо руками, Катерина Федоровна упала на колени… Она слышала стук, вопль Фимочки, топот ног наверху и рядом звон разбитых стекол… всё это длилось один миг…
Когда они очнулись, смерч был уже далеко. Шел ливень и град. Весь двор, крыша и верхние террасы были усыпаны сломанными ветками и листьями. Анна Порфирьевна видела, как эта туча листьев, прежде чем упасть, кружилась вихрем, высоко в небе, в какой-то адской пляске… К счастью, все были дома, все были целы… Катерина Федоровна спаслась чудом.
Вечером они все, с перепуганными мужьями, вернувшимися раньше времени из Москвы, пошли на третий просек, где пронесся смерч… Это была такая страшная картина, что Катерине Федоровне сделалось дурно… «Ходынка»[235]… – сказала она невольно. Да, стихийным ужасом повеяло на них от этой зловещёй, огромной и оголенной долины смерти, где час назад кипела жизнь… Громадные вековые сосны с вывороченными корнями лежали, как поверженные великаны, в зловещем безмолвии, зарыв седые головы под обломками и грудами щеп. Распростертые молодые березы с вздрагивающими ещё и покорно поникшими ветками; растрепанные ели и стройные побеги лиственниц – они лежали тут все, старые и малые, убитые внезапно и предательски… А небо уже опять синело над ними, и солнце улыбалось этим закоченевшим в судорогах мертвецам.
Но страшнее всего в этой полной ужаса картине были остовы стоявших трупов… Они преследовали, как призраки, Тобольцева и его жену… Сломанные пополам, расщепленные вдребезги, с изуродованными стволами, они казались мертвецами без головы, зацепеневшими стоя. И красноречиво до ужаса – до ужаса ярко – поднимали они к синему небу искалеченные ветви-руки, как бы застывшие в взрыве бессильного отчаяния…
Тобольцев каждый день бегал на эти поляны и подолгу стоял перед ними, задумчивый и безмолвный… Для него эта картина была полна символизма…
– И все-таки здесь есть красота, – говорил он дома. – Да, трагическая красота гибели. В смерти всегда есть обаяние… чары тайны и тишины… Когда я стою перед этими трупами деревьев, я чувствую сильнее, чем когда-либо, какая сказка – жизнь!
– Нет! Это возмутительно! За что погибла дивная роща?
– Я не знаю, Катя, за что… И никто не знает… Я вижу руку стихии… Законы её мне неведомы… Дух разрушения пронесся над цветущей жизнью и все превратил в хаос. Этому духу не поставишь вопроса: за что? Но… дух разрушения есть в то же время и созидающий дух… Этого я не забываю. Для неисповедимых целей нужна гибель стольких жертв… Для какого-то конечного блага в грядущем нужен весь этот ужас настоящего… Чтобы новая жизнь зацвела на этом месте, надо было сейчас все сровнять с землей… И я благоговейно стою перед этим грозным творчеством стихии и с надеждой гляжу вперед…
X
Тобольцев обедал у Засецкой, когда вернулась с почтамта швейцарка, бонна её детей. Мятлев посылал телеграмму дочери в Крым.
Софи продрогла. Она два часа стояла на улице, в хвосте, ожидая очереди. «Завтра забастуют и почта, л телеграф», – сказала она. Мятлев, бледнея, сорвал салфетку.
– Что же это такое, Андрей Кириллыч?
– Это революция, Сергей Иваныч… Что вас так удивляет?
Мятлев пробежался по комнате, держась рукой за сердце.
(adsbygoogle = window.adsbygoogle || []).push({});
